Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919

Но впечатление «неправедности» совершенного большевиками над Учредительным собранием было в значительной степени смягчено недовольством самим Учредительным собранием, его, как говорили, «недостойным поведением», трусливостью и податливостью председателя Чернова. Учредительное собрание бранили больше, чем большевиков, разогнавших его. Тут проявилось опять раздвоение русской антибольшевистской общественности. До сих пор она как-то забывала о тех спорах, которые недавно разъедали ее. Но теперь различие целей и причин недовольства большевиками выявилось наглядно. Средняя позиция не удовлетворяла никого. Или Ленин, или Каледин. Но не Чернов, не Керенский, даже не Милюков или Родзянко. Вообще, не политический деятель нужен был значительным и влиятельным кругам русской общественности, а генерал, притом не армейский, а казачий.

Процесс разделения России на два воюющих лагеря ускорялся международным вопросом. Процедура мирных переговоров медленно продолжалась, но уже чувствовалось неравенство сил лозунгов и пулеметов… Наконец, большевики отказались подписать условия мира, предложенные немцами. Все антибольшевистские партии почувствовали прилив сил не только потому, что стране грозила опасность, но и потому, что предметный урок, на который надеялись, оказался как раз таким, как и предполагали. Мира нет! Значит, война?

Вместе с тем, однако, отказ большевиков подписать мир на минуту поколебал настроение по отношению к ним, и создалось маленькое движение в пользу сговора с ними, если бы дело дошло до действительной борьбы.

Когда стало известно о наступлении немцев на фронте и приближении их к Пскову, в Петрограде началось большое волнение. Мне, как военному и знающему о грандиозных запасах военного имущества в Пскове, представлялось ясным, что задача момента одна: оказывать сопротивление наступающему противнику. Поэтому на заседании ЦК трудовой партии я возражал против резолюции, направленной одновременно и против внешнего, и против внутреннего врага. Я настаивал, что в настоящую минуту надо думать только о противнике, входящем в наши пределы, и бороться с ним в системе той правительственной организации, которая имеется налицо.

Мое мнение восторжествовало. Это вызвало частичный кризис в партии в виде выхода из состава ЦК некоторых членов. Решено было для примирения устроить новое заседание. Но я не дождался его. Мысль о том, что те окопы, которые я с таким старанием строил вокруг Пскова, могут быть с налета пройдены кавалерийским разъездом противника, казалась мне настолько чудовищной, что я отправился к Крыленко и предложил ему свои услуги в качестве рядового офицера.

Крыленко был страшно изумлен, что я нахожусь в Петрограде, и упомянул, что они устраивали специальные засады, чтобы изловить меня. Он говорил о необходимости того, чтобы я явился «один и без охраны» в революционный трибунал, причем обещал дать мне свое «письмо»… Но я ответил, что пришел вовсе не для своей реабилитации и в этой плоскости склонен скорее привлекать к ответственности его, чем отвечать сам. Я просто и открыто пришел в качестве офицера, предлагая без всяких задних мыслей помощь в борьбе с внешним врагом, тем более что я прекрасно знаком с псковским фронтом. Он спросил меня, готов ли я немедленно отправляться на позиции? Я ответил, что согласен. Он записал мой телефон и адрес и сказал, что позвонит, когда надо будет ехать. Кроме того, он просил меня составить доклад о защите Пскова малыми силами.

Мой поступок вызвал такое возмущение в партии, что мне пришлось заявить о своем уходе из ЦК. Иначе отнеслись к этому мои друзья военные, которые наперебой звонили мне, предлагая свои услуги. Я сидел и писал доклад. Крыленко действительно позвонил мне и спросил, готов ли я отправиться на другой день рано утром. Я ответил, что согласен. Через полчаса явились красноармейцы и предъявили ордер, подписанный женой Крыленко[72], о моем аресте. После весьма поверхностного обыска я был препровожден в революционный трибунал во дворце Сергея Александровича[73].

Ночь на полу трибунала… Формальный допрос о моей деятельности в Ставке… Мой отказ давать показания… «Кресты»… Десяток довольно тревожных дней, так как ходили слухи о том, что красноармейцы готовы нас расстрелять в случае приближения немцев. Вместе с тем сознание трагикомичности положения: из-за желания защищать родину от противника – почти исключен из своей партии и посажен в тюрьму «правительством».

Если бы не недостаток пищи и не тревога из-за поведения вооруженной стражи, сидеть в «Крестах» было бы недурно.

Нравы «Крестов», знакомые мне по двукратному сидению в них раньше по политическим делам, были весьма мягкими. Сторожа не обращались иначе как со словом «товарищ», вкладывая в него действительно душевное отношение. Двери камер оставались открытыми чуть ли не весь день, а если и закрывались, то со словами: «Товарищ, ничего, если я вас прикрою немножко?»

Но я обычно не только не возражал, а даже настаивал, чтобы меня «прикрыли», так как хотелось остаться одному.