Воспоминания комиссара Временного правительства. 1914—1919

Я лично вначале был противником этой идеи. Меня пугало внутреннее положение в России. Разруха все усиливалась, дороговизна с каждым днем становилась заметнее. Фабрики останавливались не только из-за новых порядков, но из-за недостатка топлива и сырья. Мне припоминалось, что и в мирное время в России бывали случаи, когда целые области оказывались пораженными голодом и люди умирали от недостатка хлеба. Что же будет теперь, при полной разрухе транспорта, при недостатке семян… Между тем ведение военных действий внутри самой России грозило уничтожением надежды накормить города и области, нуждающиеся в хлебе. Переводя эти абстрактные рассуждения на язык цифр, я доказывал своим друзьям, что такая борьба может привести к гибели многих миллионов жителей.

В оправдание моей позиции должен сказать, что тогда, в апреле – мае 1918 года, политические условия существенно отличались от условий, создавшихся через три месяца. Все партии, до кадетской включительно, имели свои органы печати. Комитеты всех партий функционировали открыто. Преследования совершались только публичным судом, при широком допущении к делам защиты. Советская конституция, казалось, давала возможность вести борьбу на основе хоть и несовершенного, но довольно широкого избирательного движения. Во всех правительственных учреждениях деловая работа направлялась прежними техническими силами.

Но полная невозможность примириться с Брестским миром была так неотразима, что лица, даже понимавшие пессимизм моих предсказаний, находили, что все же надо идти на все жертвы для восстановления международного положения России. Кроме того, рассчитывали на помощь союзников, для которых, казалось, восстановление Восточного фронта должно было иметь кардинальное значение.

Вместе с тем еще жило убеждение, что так как большевики только обманом и насилием захватили власть в стране, то народ уже понял этот обман и стремится сбросить власть большевиков. Анархические настроения рабочих и крестьян против всякой власти принимались за доказательство «отрезвления» масс. Говорилось о пробуждении религиозного чувства масс. Помню рассказы о «чуде святого Николая» в Москве. Чудо состояло в том, что 1 мая большевики декорировали Красную площадь и завесили красным кумачом образ святого Николая на Никольских воротах [Кремля]. Но поднявшийся ветер стал трепать кумач, который разорвался короной венчика над иконой, и лик святого мало-помалу открылся весь. Говорили, что толпы людей, пораженных чудом, все время собирались перед воротами.

Возлагали также надежды на патриотические чувства народа. Разве народ может допустить, чтобы интернационалисты-большевики разместились в сердце России, в Москве? Картина, которую представляли народные комиссары, заседавшие в Кремле, должна возмущать привычные настроения масс. Дан как-то мне ответил, что если народ терпел, что в Кремле сидел царь, он стерпит и комиссаров. Мне этот совет в ту пору показался очень плоским. Теперь же я склонен иначе отнестись к нему…

Значительно реальнее смотрел на вещи Болдырев. Он с тревогой следил за сообщениями о вспышках большевизма в Сибири и говорил, что угар в головах далеко еще не изжит… Но он зато очень крепко верил в помощь союзников.

В конце концов, создав войну идеологически, Брестский мир создал ее и стратегически. Необходимость бежать от суровых военных репрессий государственной власти заставила чехословаков пуститься в опасный путь с боями через два континента. Оккупация Украины немцами дала возможность приютится у Черного моря Краснову и Добровольческой армии.

В июле партии уже принимали торопливые решения о посылке на восток своих лидеров для создания там коалиционной всенародной власти, организующей борьбу с немцами и большевиками. К сожалению, технические условия и трудности не позволили многим из них добраться до намеченной цели.

Начавшаяся борьба сама себя питала. Большевики словно только и поджидали возможности проявить себя в подлинном виде. Раньше еще можно было при желании объяснить такие случаи, как убийства Шингарева и Кокошкина, случайными проявлениями дикости масс. Но дикость эта была воспринята как принцип государственного управления. Созданы были чрезвычайки, во главе которых встали дикие и жестокие, а порой и ненормальные люди. Даже в официальном органе этих застенков стали с циничной откровенностью печататься статьи о необходимости пыток и отчеты о том, что целые группы лиц по простому подозрению были расстреляны по распоряжению не органов власти, а партийных коммунистических организаций. Яростный, скрежещущий зубами погром разразился над интеллигенцией во всех городах России.

Не менее тяжким оказался моральный и духовный гнет. Все газеты, кроме коммунистических, были закрыты. Все партии загнаны в подполье. Вся духовная жизнь взята под подозрение. В университетах, не доверяя профессуре, большевики заставляли играть ведущую роль швейцаров и студентов-коммунистов.