Воспоминания о детстве

Моя же тактика игры в кубики была более миролюбивая: я просто ставила один кубик на другой до тех пор, пока на ковре посреди детской не вырастала высоченная башня, готовая рухнуть на меня при любом сквозняке. Полюбовавшись на мою башню, Ромка обычно хватал самый нижний кубик, и башня с чудовищным грохотом превращалась в руины. Это было неописуемо здорово, даже пол содрогался, а на блестящие локоны француза Луи сыпалась штукатурка.

Мы с Ромкой очень любили в разные игры играть, в прятки да прыгалки там всякие. У нас было много игр, которое мы даже сами придумывали. Вот, например, когда мы первый раз побывали в ресторане, то потом дома играли в ресторан. Я напяливала на себя мамино вечернее платье с блестками, большую шляпу с перьями, которая постоянно съезжала мне на нос, брала мамин веер с кружевами, выливала себе за шиворот полфлакона духов, обвешивалась мамиными драгоценностями, шествовала при всем параде в прихожую, затем обратно в гостиную, утопая в длиннющем платье, которое волочилось за мной, как шлейф королевы. Еле переступая ногами в маминых туфлях на высоких каблуках, раскачиваясь на них из стороны в сторону, будто испортившийся маятник в грозу, я взгромождалась за стол с важным видом настоящей дамы, изо всех сил размахивая веером и высоко задирая голову, пытаясь носом передвинуть непослушную шляпу на затылок.

Появлялся Ромка с улыбкой до ушей. Он низко мне кланялся, сгибаясь пополам и на мгновение исчезая за столом, потом вдруг снова возникал и спрашивал: “Не угодно ли мадаме меню?” – точь-в-точь как официанты в ресторане “Изабелла”. Чтобы быть на них похожим, он изо всех сил старательно приглаживал свои непослушные вихры перед зеркалом мыльной пеной и повязывал белый фартук кухарки; правда, мне всегда казалось, что он был больше похож на маленькую нищенку, потерявшую свой чепчик. Я говорила, что мне, конечно, угодно меню и тяжело вздыхала, совсем как та дама, которая сидела у окна в одиночестве. Она всегда долго сидела, с надеждой оглядывая все вокруг, потом заказывала себе белое вино.

Ромка полез в сервант, мамину святыню, разворотил там все, перевернул вверх дном. Долгое время из серванта до меня долетали совсем не мелодичные перезвоны фарфора и хрусталя, которые просто обожал Ромка. Сервант был его вечной слабостью. Еще с пеленок он с восторгом таращился на мамин сервант. Очень Ромке хотелось что-нибудь этакое сотворить со всей этой восхитительной сверкающей посудой, тщательно оберегаемой каждый день. Ну не мог Ромка спокойно смотреть на этот чудесный запретный сервант. Такой уж этот Ромка – только скажи ему: “Нельзя!”, у него уже руки чешутся.

Однажды Паулина Ричардовна брякнула, будто Ромка “станет самым главным мафиози в какой-нибудь преступной банде”. Это она фильмов насмотрелась в кинотеатре. Но не в “Искорке”, в другом, большом, с огромным залом и твердыми зелеными билетиками. Он в пяти кварталах от нашего дома, Паулину Ричардовну туда ее кавалер водил по пятницам, вторникам и когда был свободен, немецкий фельдмаршал в отставке с круглым животом и вот такенными усищами. Сам весь из себя, напыщенный индюк, все “я” да “я”, будто прусский император какой-нибудь. Все какую-то ерунду бормотал: “орфидерсейн” да “гутен морген”, даже не по-французски совсем. Ромку он называл гангстером, а меня “фройлен Лильен”. Ромка обижался на гангстера. Папа же прозвал Ромку аферистом, папин друг – тоже чиновник – контрабандистом, только одна кухарка кликала хулиганом по необразованности.

А еще мы с Ромкой любили на диване переворачиваться. На том самом, который стоял в гостиной, сколько себя помню, все мое детство всегда на одном и том же месте. Этот диван был удивительный, не такой, как другие. Он умел переворачиваться и раскладываться. Его папа еще в молодости где-то достал, на какой-то распродаже.

И вот мы с Ромкой – конечно, когда Паулина Ричардовна болтала с кухаркой на кухне за чашкой кофе – вскарабкивались на диван, покрытый пушистым ковром и заваленный подушками, и играли, как будто это не диван, а конь, самый настоящий, а мы с Ромкой, лихие ковбои, удираем на нем от индейцев, как в вестерне.

Ромка напяливал папину воскресную шляпу и тыкал указательным пальцем во все стороны, издавая вопли с визгом и пыхтеньем, изображая таким образом выстрелы. А я хлопала ладошкой по разинутому рту – получались вполне натуральные крики индейцев.

Диван был для нас тогда большим и широким, мы скакали на нем, как мячики, вместе с подушками. Потом изо всех сил толкали спинку, и диван с лязгом и скрипом переворачивался. Это было невероятное ощущение, даже невероятнее, чем на карусели.

Долго гудели пружины, разлетались подушки, мы орали и хохотали, как ненормальные, до одури переворачиваясь на этом диване. Помню, нас так трясло, что действительно казалось, будто скачешь на коне. Конечно, бедный диван с тяжким трудом переносил все эти бешеные скачки. Он быстро состарился, износился, обмяк, бока протерлись, подлокотники отвалились, пружины повыскакивали. Последние свои дни он доживал на помойке.