Воспоминания о Ф. Гладкове

— Ну, вот еще... Ишь что вспомнили... Уж и не помню. И про свадьбу мою не забыли... — А потом, помолчав, сказал иным, ясным, светлым голосом нечто давно и глубоко продуманное: — А не кажется ли вам, голубчик, знаменательным, что отец Владимира Ильича был педагогом Ульяновым? Случайно ли, что Лев Толстой был и яснополянским учителем? Чернышевский — учителем саратовской гимназии? Добролюбов — воспитанником учительского института? Мракобесы фамусовской Москвы убоялись педагогического института!

19 июня 1958 года Общество по распространению знаний чествовало Федора Васильевича в Большой аудитории Политехнического музея. Гладков, озирая аудиторию, тихо говорил мне, соседу по президиуму: «Народец-то — в возрасте. Помнят, значит. Могли бы не прийти, а пришли...» Его выступление было скромным по форме, но торжественным по содержанию. Он задушевно говорил с аудиторией о сокровенных своих взглядах на творчество, взглядах писателя-коммуниста, питомца русской классики и большевизма.

Двадцать третьего июня Колонный зал Дома Союзов встал, когда Федор Васильевич появился в президиуме торжественного собрания, посвященного 75‑летию со дня рождения и 50‑летию литературной деятельности писателя. Не только собравшиеся в Колонном зале, но и миллионы телезрителей слушали и видели «девятый вал» приветствий юбиляру, когда он вышел к трибуне с ответным словом. Ответное слово его отразило чистоту души художника, одного из зачинателей советской социалистической литературы. Всем воочию представилось — чем жила его творческая воля, какой сильный свет знания и понимания жизни он включил в свои подлинно народные произведения. Он стоял перед современниками, посверкивая через очки острыми глазами, как бы ведя увлекательный урок по человековедению. Я видел в нем писателя и вместе с тем — народного учителя.

1962

А. Парфенов В ЛИТИНСТИТУТЕ

В 1944 году, осенью, я поступил в Литературный институт имени А. М. Горького.

Коридоры института заполняли необычные студенты: одни из них были одеты в продымленные солдатскими кострами шинели, а другие — в защитные и голубые фуфайки — модную рабочую одежонку тех лет. Таких было большинство. Однако попадались и в хороших костюмах, в модных шляпах и рубашках с крикливыми галстуками, словно их война обошла боком, не коснулась.

Директора в Литинституте в те трудные годы менялись так часто, что мы не успевали привыкнуть к одному и. о., как вдруг объявлялся новый. Не менялось только положение студентов. Общежития в институте не было, и те из фронтовиков, кто избрал для себя жизненным призванием литературу, должны были перенести, помимо фронтовых, теперь и новые, непредвиденные трудности.

С помощью Союза писателей СССР была достигнута договоренность, что в Переделкине для нуждающихся в общежитии предоставят несколько комнат. Мы обрадовались.

Вспомним нашу молодость.

Виктор Гончаров, известный теперь поэт и скульптор, вернулся с фронта с незалеченными ранами. Часто прямо на занятиях он схватывался руками за живот и сквозь зубы цедил:

— Все, Саша, помираю.

Вера Скворцова, Олеся Кравец быстро приносили грелку, а то и просто горячий утюг, завернутый в полотенце, и Виктор, улыбнувшись с облегчением, снова начинал подзуживать меня или Владлена Бахнова, тоже нашего общежитейца.

Нашей тройке (В. Гончарову, В. Бахнову и мне) приходилось, пожалуй, труднее всех. Попробуйте из Переделкина попасть на Тверской бульвар, 25, к девяти часам утра. Бывало, встанешь ровно в пять и, пока соберешься, выпьешь стакан холодной кипяченой воды (подогревать не успевали), слышишь — от Внукова уже грохочет электричка.

— Таким ходокам, как мы с тобой, — смеялся неунывающий Владик Бахнов, — надо выходить часа в три к платформе, а то и раньше.

К слову, он был без ноги, как и я.

Шутки шутками, а мы все трое твердо решили в Переделкино не ездить. Пусть будет что угодно, только не эти муки. Недоедая (шел последний год войны) и недосыпая, мы, естественно, не особенно преуспевали в ученье.

Началась наша «аудиторная» жизнь, в которой очень много было смешного, грустного и незабываемого, как всегда в студенческие годы. Вместо дальних загородных прогулок мы почти всю зиму ночевали в аудиториях, стремясь подобрать поудобнее стол и поставить его поближе к горячей печке.

С Виктором Гончаровым мы объединились, жили как родные. Его шинель подстилали под себя, а моей укрывались. Институтский сторож Василий Тарасыч хранил, как военную тайну, наши скитания по аудиториям. Нашлись добрые старушки, работавшие посудомойками в столовой, которые оставляли нам что-либо перекусить.

Жизнь шла своим чередом. После занятий мы выбирали себе уютное местечко и писали. В аудиториях была такая тишина, что слышен был малейший шорох.