Воспоминания о Ф. Гладкове

А. Белый понимает правду как глубоко выстраданную художником, прошедшую через его личность, мучительно рожденную, почти недосягаемую. В этом смысле он противопоставляет правду «истине», выступая против художников, которые считают возможным пользоваться готовыми лозунгами и заемными «истинами». Путь этот — самый легкий. Однако такой художник, утверждает А. Белый, может чувствовать себя только голой вороной в павлиньих перьях.

Выступая против упрощенного понимания правды, против слишком легкого к ней отношения, А. Белый пишет: «Чтобы сказать правду, мало быть правдивцем в абстрактном значении слова; и мало себя изживать в «истинах»; правда «я» — не истина; она и путь истины жизни, и жизнь истины; правда — творчество над комплексом истин, из которых каждая — модуляция; правда — в данных условиях, правда — тема в вариациях; истина — вариация темы; как таковая она часть истины».

Поднимая вопрос о правде до вершины высочайшей гениальности, А. Белый пишет, что «нужны столетия, чтобы вызрело слово правды; и тогда оно — слово, дробящее камни».

Тоска по правде, искания правды — лейтмотив письма А. Белого.

Переписка Гладкова с Андреем Белым представляет не только большой литературно-исторический интерес, но она также многое проясняет в сложном и противоречивом характере Федора Васильевича Гладкова.

Вот эти письма.

1

Абхазия

Новый Афон

Дом отдыха

АбЦИКа

18—1—53

Дорогой Борис Николаевич!

Такое здесь горячее и богатое солнце и такая терпкая зелень, и море, и горы, что неудержимо захотелось приветствовать Вас и обнять любовно. Очень здесь хорошо — прямо наш май. Лошадей купают в море. Свежую редиску едим с грядки. Пожить бы Вам здесь — отогреться[...] И на душе — свежо и целомудренно. Хочется работать, думать, мечтать, создать что-то большое, как мир. Сотворить что-то в движении, в солнце. Этакое новое, неповторимое. Мечтаю об этом и почему-то думаю прежде всего о Вас. Почему-то! Просто потому, что Вы оригинальный, тоже неповторимый, вечно обновляющийся человек, поэт и мыслитель. Вот здесь бы походить с Вами, понаслаждаться миром и побеседовать. Очень уж я полюбил Вас с первых же встреч!

Думаю о своей «Энергии», которую я оставил в Москве, и мне скучно: много я в нее вложил сил, но кажется, что ничего из этого не вышло — устал, точно Сизиф. А ведь я чувствую, что сил у меня хватит на большее. Размышляю над вторым томом. Глубже и шире хочется взять. И я прошу Вас, милый Борис Николаевич, напишите мне все об этой моей книге, не скрывая ничего, не щадя меня: Ваше слово для меня крайне драгоценно. Вы — проникновенный человек, а это для меня — все: Ваше осуждение и Ваше одобрение для меня одинаково неоценимо. Я предполагаю, что Вы эти мои варварские гранки[30] уже прочли или прочтете, когда получите это письмо, тоже нацарапанное варварски. Я очень хотел бы, чтобы Вы написали статью о моей книге, но, дорогой Борис Николаевич, будьте откровенны: если Вам противно, прямо откажитесь — бросьте. Уверяю Вас, я не обижусь, не вознегодую, хотя и будет мне больно — не оттого больно, что Вы не захотите писать, а потому что работа моя не удалась — за себя больно будет.

Гуляем мы здесь с Малышкиным[31] — днем, вечерами (небо черное, страшное, в ярких звездах) — и рассуждаем о многих вещах. Сегодня, напр[имер], говорили о природе и машинах и между ними человек. Машины, чем они ни сложнее, тем больше очеловечены — это торжество человеческой математики мысли. В каждой машине — воплощение психики и великолепнейший кристалл художественного воображения. Теперь человек воспринимает мир — от природы до электрической лампочки (производство ее очень сложно и красиво) — только в борьбе. Не состояние, а становление. Не созерцание, а действенная мысль, воля и мир — в буре движения и преображения. Вспоминаю Вашу речь о своей работе над Гоголем [32], и я чувствую, что Вы мне близки по своей мятежности и юношескому беспокойству.

Простите за беспорядочность, за уродливые клочки мыслей: не могу выразить этого в коротком письме.

Очень хотелось бы, чтобы Вы написали мне: обрадовали бы Вы меня.

Сердечный привет Клавдии Николаевне. Крепко, горячо жму Вам руку.

Ваш Фед. Гладков

Адрес в заголовке письма.

2

Москва. 2 февраля 33 г.

Дорогой Федор Васильевич,

несказанно обрадовало меня Ваше письмо, как памятка обо мне; мне так радостно знакомство с Вами, потому что я с первой же встречи расслышал в Вас то, что мне так дорого: неугасимое кипение, но освещенное, как отблеском, музыкальной темой свободного, ясно-кипущего творчества: нового человека — и в социальном, и в индивидуальном разрезе. )