Воспоминания о Ф. Гладкове

Помню, с какой горечью он говорил о загрязнении Волги, как красочно рассказывал, сколько ценнейшей рыбы гибнет при массовом движении ее к местам нереста, как она не может проскочить через многочисленные плотины, построенные на реке. Много говорил он о наших лесах, которых все меньше становится в средней полосе.

Он хотел успеть передать нам то, что его тревожит, но не просто знакомил нас со своими думами, а пытался непременно «завербовать» в свой лагерь единомышленников. После длительных наших бесед о русской речи он всякий раз наставлял:

— Если услышишь, что кто-то говорит неправильно, обязательно поправь.

— Как же я буду поправлять? Еще обидятся.

— Чепуха! Это не причина, чтобы спускать людям невежество. Русский человек обязан знать свой родной язык.

Сам он не только писал свои острые статьи о русской речи, но и никому не спускал ошибок, всякий раз шумно протестовал, если коверкали язык. На радио боялись его телефонных звонков и знали по голосу. «Опять Гладков звонит. Значит, кто-то из дикторов поставил неправильное ударение или где-то «довлеет» проскочило», — говорили сотрудники.

Живя в Москве с 20‑х годов, он хорошо помнил, каким был город раньше, и нередко рассказывал нам об этом. Иногда, чаще всего под вечер, мы гуляли с ним по московским переулкам. Дед брал палку, надевал шляпу или, если это было зимой, свою «профессорскую» меховую шапку, и мы отправлялись.

Гуляли мы не спеша, часто останавливались, и дед, опираясь на палку, рассказывал мне, чем знаменит этот особняк, к какому веку относится данная церковь и что за дом стоял на месте этого сквера. С болью и возмущением не раз вспоминал он о том, как был взорван храм Христа Спасителя.

У него есть статья, касающаяся архитектурных памятников. Это совсем небольшая заметка «Заброшенные особняки» (опубликована в «Литературной газете» 29 сентября 1953 года). В ней приводятся факты, каждый из которых вопиет. Восемь особняков — дома, связанные с именами Ник. Тургенева, Грановского, Станкевича, С. Аксакова, Мочалова, Чайковского, Ап. Григорьева, Фета, Левитана, В. Серова, Герцена, Лермонтова и других, — находятся в катастрофическом состоянии. Гладков бьет тревогу.

Таких фактов в запасе у деда было не восемь и не восемнадцать.

При внешней суровости он был человеком нежнейшей души. Внутренняя его незащищенность меня изумляла. Иногда он доверял мне, еще девочке, свою душу, как будто я была умудрена житейским опытом и могла помочь ему советом. Однажды, например, ему нужно было идти по серьезному делу в какое-то важное министерство.

— Уж и не знаю, как туда пойду, как буду с ними разговаривать. Боюсь...

О своем творчестве он говорил редко и порой, под настроение, кардинально противоположные вещи. О прожитой жизни иногда размышлял с удовлетворением, а то вдруг спросит:

— Скажи, голубчик, читают мои книги? Кажется, забыли меня давно, и никому они уже не нужны. Я ведь понимаю, что по-настоящему писать научился только недавно, а уже и умирать пора...

Некоторые свои ранние произведения он отвергал.

Однажды старинный друг семьи решил порадовать деда и принес ему в подарок купленные по случаю у букиниста две его книги — «Огненный конь» и, кажется, «Пьяное солнце». Дед подарка не принял и сказал, что давно не считает эти повести своими и не желает их иметь в своей библиотеке.

Он был чрезвычайно впечатлительный человек. Многое воспринимал болезненно остро. Часто слышался бабушкин голос: «Ну, успокойся, Федяшечка, не стоит так волноваться». Но он не мог не волноваться. Рука его выбивала дробь по столу или по ручке кресла, нога нервно подрагивала — одно время я даже переняла эту привычку.

Но вместе с тем это был человек несгибаемой воли и огромного самообладания. Особенно я поняла это в конце его жизни.

Помню случай, который меня поразил. Дед был тогда уже безнадежно болен. Жить ему оставалось последние месяцы, может быть даже недели. Силы иссякали — он умирал от голода: сначала не мог глотать твердую пищу, потом не проходила уже и жидкая. Каждый раз, приезжая на Лаврушинский, я видела страшные перемены. Он как будто уже здесь, на земле, постепенно освобождался от бренного тела, оставался в нем только дух. Он превратился в подростка, которого, казалось, я с легкостью могла бы перенести на руках. Теперь я приходила к нему в кабинет не затем, чтобы набраться мудрости, а чтобы ободрить его и немного отвлечь от горьких мыслей. Как ни странно, мне это удавалось.

В то время он уже не садился с нами за стол, не выходил к традиционному общему обеду. Он брал в кабинет чашку бульону или соку — и тем был жив. Однако всякий раз он подолгу держал чашку в руках, не решаясь сделать глоток. В моем присутствии он становился почему-то смелее, и почти всегда дело успешно завершалось.

— Ну вот, — говорил он, — выпил полчашки. А вчера совсем ничего не мог проглотить. — И жалобно просил: — Принеси мне яблочка, хоть вкус почувствовать.