Воспоминания о Ф. Гладкове

За мою жизнь мне посчастливилось встретить несколько человек значительных, стоящих на голову выше окружающих. И первым среди них был мой дед. Наша бабушка Татьяна Ниловна воспитывала нас, внуков, в уважении и даже благоговении перед дедом. Помню, когда я стала уже постарше, наталкивала она меня и на полезное дело: записывать все, что покажется мне интересным из наших разговоров с дедом, из бесед его с друзьями, при которых я иногда присутствовала. Но в те годы мой девчоночий дневник был заполнен вздохами о мальчиках и глубокомысленными рассуждениями о смысле жизни. Мне, наверное, даже казалось, что такое «самовыражение» важнее, а деда я и так не забуду. Вот и приходится теперь по крупице восстанавливать его образ, преодолевая сопротивление времени. Нет, не было у меня тогда ощущения значимости каждого его слова, каждого шага, жеста. Это пришло позднее.

Думаю о том, как до обидного мало мне отведено было видеть его, общаться с ним. Всего-то четырнадцать лет.

Первые мои воспоминания, связанные с бабушкой и дедушкой, относятся к весне 1944 года, когда мы с мамой вернулись из эвакуации в Москву.

Открыв нашу комнату, опечатанную на время войны, мы увидели, что окно разбито, а на полу лежит кирпич. В комнате гулял ветер, но и он не мог сдуть трехлетний слой пыли. Вторая комната была занята чужими. Время к вечеру — спать негде. И тогда мы поехали на Лаврушинский — переночевать, да я так и осталась у бабушки с дедушкой до сентября, когда мне нужно уже было идти в школу, в первый класс.

Пока я была мала, лицо бабушки заслоняло лицо деда. Все-то она хлопотала возле нас. Было у нее на попечении тогда нас двое. Моему двоюродному братику Валерию (или Бубе, как мы его звали в семье) едва исполнилось два года. Это был смешной бутуз, очень подвижный и боевой. Мы с ним сразу подружились. Спали мы в бабушкиной комнате, и я очень хорошо помню, как она пела по вечерам братишке колыбельную.

Ветер после трех ночей
Мчится к матери своей
Ветра спрашивает мать:
«Где изволил пропадать?» —

пела бабушка сердитым голосом и отвечала ласково и чуть слышно:

«Я дитя оберегал,
Колыбелечку качал».

Голос ее прерывался. Предполагалось, что Бубка уже должен уснуть. Но ему, видно, как и мне, очень нравилось, как пела бабушка, и он требовал: «Еще, баба, еще!»

Лето 1944 года осталось самым ярким летом моего детства.

В мае мы поехали на дачу в Переделкино. Наверно, это был конец мая, потому что все в природе уже набрало полную силу, дорожки в саду заросли высоченной травой, — мы сразу смекнули, как хорошо в ней будет прятаться, — и множество было крупных маргариток, которые росли где придется, вперемежку с одуванчиками.

Это был наш мир, огромный, прекрасный, залитый солнцем. Удивительно щедрым видится мне лето 1944‑го, последнее лето войны. После свирепых уральских морозов, после барака, где дуло во все щели, после черных макарон без масла и тяжелых болезней, — словом, после всего, что пришлось пережить нам, детям, в войну, я попала в сказку. Каждый уголок был здесь таинственным.

Всюду хотелось заглянуть, все хотелось знать. Мир наш вдруг страшно расширился. Мы опьянели от простора, воздуха, свободы.

Двухэтажный дом казался нам чуть не замком. Было в нем множество лестниц, балкончиков, дверей, веранд, полы скрипели, дикий виноград заплел все окна. В саду была темная еловая аллея, в малиннике нас никто не мог найти, и если хотелось удрать от всех, то мы там сидели часами, презирая крапиву. Был даже маленький пруд, а посреди пруда — островок. И там мы тоже сидели подолгу, наблюдая за головастиками и водомерками.

Исследовав сад, мы храбро начали выбегать за калитку, и, помню, был однажды сильнейший переполох: Бубку долго искали и с трудом нашли в соседнем овраге, в зарослях. Речка в Переделкине тогда была еще довольно глубока, вода в ней чиста и прозрачна, и мы купались в жаркие дни. По вечерам бабушка любила ставить самовар. В нашу обязанность входило собирать сосновые шишки — занятие тоже страшно интересное.

Деда мы тогда видели мало. У него были свои, взрослые и серьезные, дела. Ложился он поздно, подолгу в его кабинете горела лампа. Вставал часто позже нас — так что и за завтраком мы его не видели. Встречались мы либо за обедом, когда он, обжигаясь, съедал тарелку супа, торопясь вернуться к рабочему столу, либо вечером, на закате, когда, устав за день, он присаживался к самовару или уютно устраивался на крыльце, чтобы рассказать нам интересную историю или просто тихо посидеть и посмотреть, как загораются звезды.