Воспоминания о Ф. Гладкове

...В свободное время больше читаю — читаю главным образом марксистскую литературу. За эти дни проштудировал «Под знам[енем] марксизма». Есть неплохая философская полемика с механистами, есть кое-что ценное из области философии, естествознания и математики. Но оригинального и яркого нет ничего.

Кое-что просмотрел из беллетристики. Все — чистая корреспонденция с мест, бытовщина. Вот что принимается за основу, за ведущую силу в нашем искусстве большинством («ведущей» силой) критиков. Вся разница между моим (и Вашим) пониманием искусства и «установками» наших критиков и литераторов в том, что я искусство мыслю как философию в образе, а они — как образ в эмпирике. Для меня искусство многомерно, для них — двухмерно, для меня — бесконечность, для них — ограниченность, для меня — бытийность, для них — бытность. Не знаю, кто из нас прав, но думаю, что искусство бытия долговечнее искусства быта, хотя оба направления вполне законны, и одно из них — исторически в данный отрезок времени господствует над другим. Мое (и Ваше) искусство признается трудным и мало восприимчивым, а их — доступным и питательным. Но диалектически оба искусства живут все-таки одновременно, в неравномерном движении. Думать иначе — это значит быть эклектиком. Важно одно: жить в сердце эпохи, чуять его громы и сливаться с движением жизни. Знать основной лейтмотив, смысл движения, угадать величие мудрости человеческих свершений нашего века. Во всяком эмпиризме есть большая доля пошлости и мещанского идиотизма.

Заболтался я, нагородил Вам всяких глупостей.

Жду от Вас весточки. В Москве я пробуду до августа. А хочется уехать. С Григорием Александровичем я только и нахожу часы отдыха.

4-я книга «Нового мира» вышла. Григорий Александрович Вам ее вышлет. Прочел Вашу статью, и мне стало не по себе: очень уж Вы переоцениваете меня. И мне стыдно за себя, что я так плохо отработал книгу. Я знаю свои провалы. Буду над ней работать очень много.

Горячий привет Клавдии Николаевне. Я очень полюбил ее. Как-то хорошо чувствую ее.

Целую Вас и крепко жму руку.

Ваш Фед. Гладков

Пишите же. Ваши письма для меня — большая радость.

5

[6 июля 1933 года]

Коктебель

Дорогой Федор Васильевич,

получили ли Вы мое длинное, витиеватое письмо?[36] Витиеватость его от обычного для меня косноязычия, вызванного переменной жизнью. А перемена в ритмах огромная; ведь я 3 года не отдыхал, пишучи книгу за книгой. И вдруг попал в полное безделье, ибо не взял с собой никакой работы. К сожалению, погода не способствует прогулкам, купанью и т. д. Сегодня 6 июля, а только-только не зябнешь: точно начало июня у нас, под Москвой; вчера и всю ночь сегодня — дождь; и тот же воющий ветер, который сопровождает нас 1 1/2 месяца, обсвистывая наш уютный беленький домик. Море — холодное: 15—16°— не более; и приходится купаться с перерывами; 2 дня купаешься, 2 дня — нет: то — прибой, то — ветер с берега угоняет теплую воду; и вода леденеет, а солнце — палит; то, наоборот, — теплеет море; но — хлещет дождь, и к морю не проберешься: такая липкая грязь.

Но сквозь все незадачи буду вспоминать с благодарностью Коктебель, который, таки, нам отдых дал.

На днях с большим удовлетворением прочел рецензию об «Энергии» в «Известиях»[37]; особенно порадовала меня мысль, что «Энергия» есть и политическое руководство. Так оно и есть: художественные произведения именно силой художества конкретизируют и политику.

Надеюсь скоро увидеть Вас: мы уезжаем в Москву 15‑го, 17‑го или 19‑го июля[38].

Не без страха думаю о Москве: придется сразу же окунуться в неприятные разговоры с «Федерацией»[39] и т. д.

Пишу это письмо между прочими. Затем, чтоб сообщить Вам, что я Вам ответил. Приходится осведомляться о письмах: здесь они пропадают. Остаюсь искренне любящий Вас

Борис Бугаев

P. S. Шлю привет Вашей супруге. Клодя просит передать Вам сердечный привет.

1977

З. Гусева САМОЕ ЗАВЕТНОЕ

I

Деревянный домик в лесу до самых окон замело снегом, и сугробы под ветром словно дымились. Вековые дубы обступили его, протянули ветки над узкой верандой, над увешанной сосульками крышей. Морозы в Пензенской области бывают изрядные — ртутный столбик сбегает вниз за тридцать. Тогда в нерушимой тишине леса с треском выстрела обламываются сучья да слышен хруст снега под валенками.

В такой каленный морозом день подъехали мы — трое сотрудников местного издательства — к заснеженной дачке в лесу под Пензой. Здесь, уединившись в пустом домике (лишь по соседству во дворе жила с семьей стряпуха), писал Федор Васильевич Гладков свою «Повесть о детстве», первую книгу незавершенной эпопеи, которую хотел назвать «На земле отцов».

Дорожка к дому была расчищена, галерейка начисто выметена. Федор Васильевич, видно, только что управился с этим и устанавливал у крыльца метлу, лопату, веник. Лицо его на ветру разгорелось, брови заиндевели. И хотя был он в тулупчике и валенках, пошел навстречу, как всегда, стремительно, своей удивительно легкой и не по возрасту быстрой походкой.