Воспоминания о моей жизни

Как поэт он написал оду, прославляющую добродетели и усилия одного итальянского инженера по имени Серпьери, владевшего в Греции рудниками местечка Лаурио. Как утверждал Пистоно в своих стихах, до того, как инженер Серпьери не приступил к разработке рудников, место это было пустынным и заброшенным.

Or sorgon palazzi, or sorgon giardini
Ove prima non era che una selva di pini^{5}

.

Поэма заканчивалась вопросом: «Чья в этом заслуга? Кому обязаны мы этой метаморфозой?», и следовавшим за ним ответом: «Отважному Серпьери». Надо заметить, что инженер Серпьери был человеком действительно отважным, но в первую очередь отличался тучностью, страдая ожирением. Ему принадлежал прекрасный дом в Афинах, расположенный на той же улице, что и Университет. Помещения этого дома украшали фрески художника Беллинчони, прибывшего в Грецию расписывать конху апсиды католической церкви Св. Дионисия Ареопагита. Помимо конхи, он расписал и стены. Центральная композиция изображала вознесение св. Дионисия. Я до сих пор помню ее очень хорошо. Разумеется, это был не Тьеполо, не Тинторетто, но, мне думается, решись наши современные художники, особенно гении модернизма, создать сегодня нечто подобное, их бы парализовало еще до того, как они приступили бы к работе. В доме инженера Серпьери художник Беллинчони создал ряд сцен труда в подземных рудниках, но решил их в идеализированном духе, подобно тому, как художники XVIII века изображали работу в кузнице Вулкана.

Спустя какое-то время мы еще раз поменяли место жительства. Однажды в новом доме нас пришел навестить католический священник по имени Бриндизи. Он привел с собой художника Беллинчони, поскольку хотел, чтобы тот взглянул на мои рисунки и этюды. Отец позвал меня, и я направился в комнату, которая служила ему кабинетом, где находилась его библиотека. Стояла зима, но в маленькой комнате с толстым восточным ковром на полу и плотными занавесками на окнах было очень жарко, поскольку размещалась она в южной части дома. Кроме того, весь день топили печь, так как мой отец по причине плохого здоровья боялся холода. На стене кабинета в овальных рамах, покрытых черным лаком, висели портреты короля Умберто и королевы Маргериты. Последние десять лет в Италии правили Виктор Эммануил III и королева Елена, но мой отец испытывал особую любовь к Умберто и Маргерите и по-прежнему держал в кабинете их портреты. На другой стене под стеклом висела олеография с изображением бретонского рыбака, раскуривающего трубку. Лицо и руки старого рыбака освещались двумя потоками света: холодный падал из окна, другой, оранжево-красный, исходил то ли от огня, подносимого им к трубке, то ли от камина или горящей жаровни, хотя те и не были видны. Войдя, я первым делом подошел к дону Бриндизи, чтобы поздороваться с ним. Как-то родители сказали мне, что я должен целовать ему руку, и я наклонил голову для этой процедуры, но дон Бриндизи, крепко сжав мою руку, тут же энергичным жестом опустил ее, давая понять, что проявление подобного рода почтительности ему нежелательно. Какое-то мгновение я стоял со склоненной головой, не зная, что делать, но все закончилось, как в комедиях Шекспира, тихо и благопристойно. Такого рода инциденты во время встреч с доном Бриндизи меня несколько расстраивали. Особенно я огорчался, когда встречи происходили на улице, я боялся, что подобная сцена может привлечь внимание прохожих, боялся, что соберется толпа свидетелей, в их числе окажутся мои знакомые, а среди них какая-нибудь девочка или молодая женщина, в которую я немного влюблен. Подобного рода боязнь я испытываю каждый раз, когда иду к парикмахеру. Обычно я стригу волосы, не прибегая к мытью, растираниям, массажу и прочим, следующим за этими, вещам; когда нужно, я мою голову дома сам теплой водой и мылом. Однако, в какой бы стране я ни был, какой бы национальности и категории ни был парикмахер, я не могу припомнить случая, чтобы в конце процедуры он не спросил, не желаю ли я массаж. И каждый раз, пока я не услышу фатальный вопрос, я страдаю, страдаю в ожидании этого момента, как страдал ребенком до тех пор, пока дон Бриндизи не убирал руку. Разумеется, я пытался все время ходить стричь волосы к одному и тому же парикмахеру, пытаясь приучить его к мысли, что я не желаю массажа, но просто невероятно, какая уйма времени уходила на это.

Часто бывало, что на это уходили месяцы и годы, но как только мне удавалось приучить парикмахера обходиться в конце стрижки без вопроса о массаже, мне приходилось уезжать, менять город или даже страну, и все начиналось сначала.

В настоящее время, например, в Риме я пытаюсь воспитывать одного парикмахера с улицы Венето. Посмотрим, как скоро он, наконец, уяснит для себя, что я не нуждаюсь в массаже, и как долго я смогу наслаждаться результатами своего упорного труда.