Воспоминания о моей жизни

После того, как я покинул лицей, отец нашел нам с братом воспитателя, сицилийца Вергара. Для занятий с нами немецким и гимнастикой приглашен был немец, звали его Гейт, и прибыл он к нам на велосипеде. Когда мой урок немецкого заканчивался, я потихоньку брал оставленный снаружи у входа велосипед и катался на нем вокруг дома, пока учитель продолжал занятие с моим братом. Иметь велосипед было моей мечтой; мать готова была мне его купить, но отец категорически возражал против этой затеи, опасаясь, что я упаду и поранюсь. Хотя, думаю, протест, скорее всего, был связан с его пуританскими взглядами. Он считал велосипед чем-то вроде микробов, дезинфицирующих средств, пистолета — о чем даже думать не следует. В нашем доме, действительно, никогда не произносились такие слова, как кинжал, пистолет, револьвер или ружье. Что касается оружия, то позволительно было употреблять только слово «пушка», и то, вероятно, потому, что пушек в домах обычно не держат. Кроме того, я ходил брать уроки французского к профессору Броннеру, бельгийцу по происхождению. Итальянский виолончелист давал мне уроки игры на виолончели, звали его Гвида; родом из Неаполя, он был даже премирован неаполитанской Консерваторией, что, однако, не мешало ему время от времени брать фальшивые ноты. Летом в театре под открытым небом на пляже Фалеро под Афинами Гвида играл на виолончели в оркестре, сопровождавшем представления французской оперетты. Дирижером был француз. Однажды случилось так, что во время представления то ли La Fille de Madame Angot, то ли какой-то другой оперетты, Гвида взял фальшивую ноту. Дирижер бросил на Гвида свирепый взгляд, но тот, не теряя самообладания, на плохом французском языке заявил: «C’est pas, moà, mossié; c’est lé floute!», то есть, это не он сфальшивил, а виолончель.

В то время, когда Гвида учил меня игре на виолончели, умерла его жена; я всегда видел его с утомленным лицом, одетым в черное. Однажды Гвида, закончив урок, собрался уходить. Снаружи сквозь открытые окна вместе с волнующими запахами ранней весны проникали крики первых ласточек. Гвида посмотрел на чистое небо, на начинающие зеленеть сады и, надевая шляпу и застегивая на плотной груди тесный черный френч, произнес: «А теперь я собираюсь нанести визит своей жене». При этом у него покраснели глаза и задрожал подбородок. Я был тронут и, не зная, что сказать, проводил до дверей. С того дня я стал испытывать к учителю Гвида еще большую симпатию и уважение.

Уроки игры на виолончели мною были оставлены. Очевидной склонности к музыке в целом и к этому инструменту в частности я никогда не испытывал, хотя звучание виолончели мне нравилось и я всегда предпочитал его звучанию скрипки. Я нахожу справедливым сравнение звука виолончели с человеческим голосом, с теплым, мужественным, полным патетики баритоном. Однако больше других инструментов меня трогает гитара, и я не знаю, почему не устраиваются концерты, где звучала бы только гитара и ничего кроме гитары.

Между тем все более очевидной становилась моя склонность к рисунку и живописи. Мои родители, поборов свой пуританизм и боязнь моего контакта с мальчишками, употребляющими грубые выражения, определили меня в местную академию изящных искусств. Академия, правда, носила иное название, она именовалась Политехнической академией[8]. Размещалась она в трех прекрасных зданиях в неоклассическом стиле, каких немало было построено в Афинах по проекту баварских архитекторов во времена правления первого короля Отто, баварца по происхождению. В Политехнической академии были инженерный, математический, химический, геологический классы, а также классы рисунка, живописи, скульптуры, декоративного искусства и ксилографии.