Воспоминания о моей жизни

На призывном пункте во Флоренции я сразу осознал, какие удовольствия меня ожидают и впервые получил возможность испытать «прелести» армейской жизни. Первое — это запах: по мере приближения к призывному пункту, к какой-нибудь казарме или военному складу, ноздри твои подвергались атаке волн зловония, представлявшего собой сложную симфонию ароматов содержимого консервных банок, немытых ног, карболовой кислоты, креола и пережаренного кофе. Что касается морального и интеллектуального удовольствий, опишу здесь маленький эпизод, небольшую сценку, участником которой я стал, представ перед медицинской комиссией. Целый ареопаг военных медиков и мобилизованных врачей осмотрел меня и признал «готовым к тяготам войны», даже не потрудившись узнать, что думаю я по этому поводу. Кроме того, я стал поводом долгой дискуссии между молодым лейтенантом и тучным, со свисающими бакенбардами, одетым в летнюю униформу пожилым полковником, в задачу которого входило распределять призывников по различным родам армейских войск. Когда пришла моя очередь, молодой лейтенант с важностью отметил, обращаясь к тучному полковнику, что у меня слабо очерченный подбородок. Этот ученый юноша, безусловно, принадлежал к числу тех интеллектуалов, что носят очки в черепаховой оправе, за стеклами которых скрывается характерный для всех интеллектуалов тупой, претенциозный и озабоченный взгляд. Сегодня он непременно был бы фрейдистом. В те же далекие годы психоаналитический снобизм, столь любезный сердцам сюрреалистов, умников и бездельников нашего времени, еще не распространился по всему свету. Сюрреалисты были столь фанатичны в своем увлечении Фрейдом, что их лидер Андре Бретон, женившись, вместо того, чтобы отправиться, как принято, в свадебное путешествие в Венецию или Неаполь и вместе с возлюбленной предаться мечтам на мостах лагуны или на берегу неаполитанского залива, устремился с молодой женой в Вену и вовсе не для того, чтобы вкусить романтический дух австрийской столицы, а дабы познакомиться с толкователем либидо и эдипова комплекса. В те времена лейтенант-медик не мог быть фрейдистом, но вполне мог принадлежать к числу последователей Ломброзо. В моем вяло очерченном подбородке он усмотрел явный признак вырождения и тихим голосом, но с поразительным упорством принялся буквально мучить своими соображениями полковника. Тот, в свою очередь, слушал его с утомленным, скучающим видом, что-то бормоча про себя, и даже не глядел в мою сторону, хотя именно я был предметом их обсуждения. Наконец, видимо от жары и усиливающегося в комнате запаха грязных ног, потеряв терпение, он неожиданно сделал решительный взмах рукой, означавший прекращение дискуссии, и осипшим голосом сердито заорал: «Пехота! Я сказал — пехота!» Мне сразу стало ясно, что это официальное лицо полагает пехоту единственным родом войск, где подобные мне могут найти применение. Пехоту, которую называют королевой войны, он считал единственным родом войск, способным принять в свои ряды любые отбросы общества, включая самых что ни на есть уродов и дегенератов. Душным полуднем, снабженный дорожным предписанием, направляющим меня в 27-е подразделение павийской пехотной бригады, которая располагалась в Ферраре, я сел на поезд и отправился в Болонью, где мне предстояло сделать пересадку.

Поезд шел через Эмилию, которую в Италии многие называют римской Кампаньей. Мне часто приходилось сталкиваться с тем, что в Италии многие, в том числе и весьма образованные люди, считают римскую Кампанью областью, и каждый раз мне приходилось объяснять, что название района — Эмилия. Мы ехали по равнинной сельской местности; справа и слева мелькали поделенные на многогранники и квадраты участки обработанной земли. Монотонность этих серо-зеленых, серо-желтых, желто-зеленых, зелено-охристых и серо-охристых, напоминающих лоскуты, участков навевала сон. В Кодигоро и Ардженте поезд делал остановки. Я думал о Дизраэли, известном израильском министре времен королевы Виктории. В связи с Дизраэли я размышлял о том, что до сих пор лишь в двух странах еще не существует та форма скрытого антисемитизма, которая проявляется в предвзятом, насмешливо-оскорбительном «отношении» к евреям и позволяет французам, вспоминая дело Дрейфуса, употреблять выражение sale juif^{13}, а итальянцам грязно шутить в духе маркиза Грилло. Только в двух странах, повторяю, не было, по крайней мере до сегодняшнего дня, проявлений скрытого садизма и гражданской незрелости — это Англия и Турция. Не следует ли сделать из этого вывод, что Англия и Турция — две наиболее цивилизованные страны мира? Что тут скажешь…