Воспоминания о моей жизни

Что касается меня, я всегда полагал, что «сынам Макиавелли» следовало бы как тогда, так и впоследствии, в 1940-м, оставаясь во всеоружии, сохранять спокойствие и заниматься собственными делами. В Италии все изменится к лучшему во всех областях, и в первую очередь в искусстве и политике, лишь тогда, когда итальянцы примут решение раз и навсегда отказаться от рабской роли провинциальных подражателей и перестанут преклоняться перед всем, что приходит из-за рубежа, особенно из Парижа. Все изменится к лучшему в тот день, когда они решатся самостоятельно мыслить и серьезно работать, рассчитывая на собственные силы, и относиться по большому счету наплевательски к тому, что делается и происходит за границей. Тогда и только тогда они по-настоящему будут уважаемы иностранцами.

Именно с этого времени, года где-то с 1915-го, в Италии начинается упадок живописи и литературы. Прежде, насколько я помню, во всех сферах культуры поддерживался определенный уровень, существовали настоящие знатоки литературы, поэты, писатели: Кардуччи, Пасколи, Д’Аннунцио и даже прочие, пусть не столь значительные творческие индивидуальности в сравнении с безмозглыми моллюсками, наводняющими литературу и поэзию сегодня, кажутся истинными титанами. В ту пору мы имели дело с образованными, поистине просвещенными людьми, постоянно совершенствовавшими свою культуру и эрудицию. Они были тружениками и, в отличие от нынешних лентяев и неучей, до утра сидящих в кафе, целые дни и ночи проводили за рабочим столом. Это были люди, обладавшие чувством собственного достоинства и гордящиеся тем, что они итальянцы; о том, что делается за пределами Италии, они судили взвешенно и здраво, без скрытой зависти или враждебности, как это было во времена фашизма, но в то же время без умиления и иступленного восторга, как это происходит ныне. Сегодня мы можем наблюдать, как у наших интеллектуалов сыреют штаны от возбуждения и начинает дрожать челюсть, словно они страдают от малярии, когда в их присутствии произносят имена Поля Валери, Клоделя, Жида или заходит разговор о Nouvelle Revue Française, Пикассо или Кокто.

Чтобы дать представление о том, до какой степени любовь, точнее слепое преклонение перед всем иностранным, может доходить сегодня у наших творцов, достаточно рассказать историю об одном из наших художников, который несколько лет тому назад отправился в Париж вкусить дух этой столицы стихийного бедствия и взглянуть на оригиналы «шедевров» Брака, Матисса и прочих производителей псевдоживописи в святилищах на Rue de La Boétie.

Однажды утром, будучи в Париже, наш художник прогуливался со своим итальянским другом, который жил на той самой Rue de La Boétie французской столицы уже несколько лет. Случилось так, что они встретили идущего куда-то Пикассо. Итальянец, живший в Париже, узнал Пикассо и остановился, чтобы представить своего друга знаменитому испанскому художнику. Когда наш живописец услышал имя Пикассо и понял, что господин, остановившийся поговорить с ними, не кто иной, как сам Пикассо во плоти и крови, его охватили дрожь и нервная судорога, он открыл было рот, но не смог произнести ни звука, трясущимися губами он издал невнятный хрип и утратил дар речи. Пикассо удалился, но поскольку наш онемевший, трясущийся от возбуждения художник продолжал издавать хриплые звуки, обеспокоенный приятель за руку отвел его в ближайшую аптеку, где оказался ожидавший клиентов врач. Осмотрев немого, он сказал, что у того, видимо, нервный срыв, причиной которого явилось сильное эмоциональное переживание (таких причин сегодня в Италии миллион), но добавил, что беспокоиться не о чем. На вопрос врача, не получали ли они дурных известий от семьи, приятель, не решившись признаться, что это результат встречи с Пикассо, ответил уклончиво. Прописав успокоительное на основе бромида и настойку валерианы, врач велел больному вернуться в гостиницу, лечь в постель и попробовать уснуть. Только вечером того же дня, часам к десяти, к художнику из Милана вернулся дар речи, и тогда друг вывел его на улицу и, поддерживая под руки, словно выздоравливающего больного, повел перекусить в Caffè du Dôme.

«Однако, — рассказывал он впоследствии, — на протяжении всего ужина я испытывал беспокойство, поскольку знал, что вечерами Пикассо появляется на Монпарнасе и заглядывает именно в Caffè du Dôme, а потому боялся, что, увидев его в очередной раз, мой товарищ вновь потеряет дар речи, но теперь уже на всю оставшуюся жизнь».