Воспоминания о моей жизни

Поезд приближался к Ферраре. В моем купе ехали два молоденьких призывника, облаченные в форму гренадеров. Они, направляясь куда-то в зону военных действий, живо обсуждали войну. Оба полны были энтузиазма, их глаза горели, лица сияли от возбуждения; оба надеялись как можно быстрее закончить офицерскую подготовку и отправиться на линию огня. Стоя у окна, тесно прижавшись друг к другу, как молодожены в свадебном путешествии, они, скользя взглядом по монотонным феррарским полям, вглядывались в даль и тихим голосом пели, словно исповедуясь друг другу в своей бесконечной любви к Родине. Сквозь шум колес до меня время от времени долетали слова песни:

Италия! Италия!
Австрийского гнета
больше не потерпит!

Напротив меня сидели пузатый гражданин и штабной офицер с классической темно-синей велюровой повязкой на глазу и сухими висками избежавшего полноты пятидесятилетнего мужчины. Они наблюдали за молодыми призывниками и их юношеским энтузиазмом, глядя на тех с любопытством, сочувствием и даже с некоторым оттенком грусти. Хотя, вполне вероятно, в глубине души они испытывали и иное чувство, недоброе чувство легкой зависти, смешанное с самодовольством. Толстый гражданин и штабной офицер, глядя на молодых призывников, видимо, сожалели о своих годах, о том, что они, в отличие от этих двух юношей, не едут на фронт, не отправляются защищать границы Родины, а посему не пребывают в том положении, которое во все времена и в любой стране вызывало восхищение и уважение. Однако именно эти благородные обстоятельства неизбежно лишают радостей жизни, в первую очередь связанных с женщинами и любовью. Поэтому сознание того, что им не грозят лишения, страдания, риск быть убитыми, навстречу которым нес поезд молодых гренадеров, уже само по себе служило утешением. Сойдя с поезда в Ферраре, я направился в часть, к которой был приписан, и прибыл в казарму под названием Пьястрини. Место это, естественно, не было мечтой уставшего путешественника. Представь, читатель, свинарник, грязные стены которого покрыты граффити и различного рода надписями. По лестницам туда и сюда снуют новобранцы в замусоленной униформе из серой материи, общаясь между собой преимущественно на тосканском диалекте: «О Джиджии, иди сюда-а. Не зева-ай!» Время от времени со двора, из отхожих мест, изолятора доносится мерзкий запах пережаренного кофе и креолина.

Использование эфира в госпиталях и изоляторах в те далекие времена было еще явлением нечастым, преобладала традиционная, более сильная и банальная карболка. Помню, как пятнадцать лет спустя в Берлине одна дама, пытаясь убедить меня в том, что она тяжело больна, хотя на самом деле была здорова как бык, в ожидании моего визита обрызгала или велела обрызгать ею не только свою спальную комнату и всю квартиру, но и лестничную площадку перед входной дверью, так что отвратительный запах карболки ударил мне в нос уже на улице, когда я подходил к парадной. В то время уже начали использовать эфир, но бедняжка наивно полагала, что старый добрый запах карболки произведет на меня более сильное впечатление.