Воспоминания о моей жизни

Я начинал понимать, что для меня в Италии складывается невыносимая атмосфера. Более того, исключая личные обстоятельства, жизнь в Италии в целом становилась все более сложной — я рассудил, что отсюда надо бежать. Решено было вернуться в Париж. Здесь же ситуация была еще хуже, чем прежде. Некогда поддерживавшие меня торговцы картинами, во времена, когда все пущено было на самотек, оставили всякую деятельность. Поль Гийом, умерший год спустя, и Леон Розенберг пытались распродать до сих пор еще остававшиеся в их собственности картины. Джордж Бернхайм интересовался теперь не живописью, а кинематографом, а Ван Леар эмигрировал в Лондон. Вопреки катастрофическому положению, я продолжал совершенствовать свое мастерство. Главным образом я преуспел в технике грунтовки. Справляться с проблемами и трудностями, которые представляла для меня эта строптивая, неподдающаяся материя, мне помогали гениальная интуиция и разумные советы Изабеллы. Целыми днями мы с Изабеллой просиживали в библиотеке Ришелье за старинными трактатами и трудами, посвященными живописи, написанными в ту пору, когда еще знали, как нужно писать, и искали в них секреты забытой науки владения кистью. Я познакомился с реставраторами и специалистами в области живописной техники, в том числе с художником Марогером, читавшим в ту пору лекции по технологии живописи, чьим именем назван был medium, особый сорт продававшегося в тюбиках растворителя. Различные картины, результат моей напряженной работы и непрерывных поисков тех лет, были посланы на Квадриеннале 1934 года, где мне был отведен персональный зал. Как обычно, а так всегда случалось в Риме, живопись моя вызвала зависть. Имели место привычная кампания в печати, привычные злобные нападки. Наибольшее раздражение вызвали огромное полотно, изображавшее купальщиков на пляже, и большой автопортрет, где я запечатлел себя перед мольбертом в парижской мастерской, держащим в руках палитру[48]. Чтобы дать ясное представление о той волне истерической зависти, которую вызывали исключительные достоинства моих картин у критиков, живописцев и интеллектуалов, достаточно упомянуть о том единодушии, с которым премия в сто тысяч лир была присуждена Северини. А некоторые критики даже имели бесстыдство распространять ложь, будто Северини — самый почитаемый и высоко ценимый в Париже итальянский художник. Вопреки волне зависти и неприязни, несколько картин с выставки было продано, а зал мой оказался именно тем залом, что вызывал наибольший интерес у зрителей. В день открытия, как мне рассказывали присутствовавшие при этом, у моих картин, заинтересовавшись ими, остановился Муссолини и принялся хвалить их, но тут же люди из окружения подхватили его под руки и буквально выволокли в другой зал. Параллельно с событиями в Риме в Париже разгоралась злобная кампания против меня, организованная сюрреалистами. Как я уже говорил, торговцы картинами, с которыми я имел дело в начале кризиса, прекратили всякого рода деятельность, в связи с чем сюрреалисты, почувствовав, что я нахожусь в тяжелой ситуации, ужесточили бойкотирование моей живописи и повысили градус своих клеветнических нападок, удовлетворенно потирая руки, они с радостью приговаривали: «Вперед! На сей раз мы с ним покончим!»

Поднялась шумиха вокруг тоскливых работ псевдоживописца по имени Сальвадор Дали. На протяжении нескольких лет он подражал Пикассо, а затем стал подражать моим метафизическим картинам, в которых, кстати, ничего не понимал, что, собственно, вполне естественно, поскольку такие, как он, и не способны хоть в чем-нибудь разбираться. До сих пор всего лишь два-три человека во всем мире сумели понять мои картины, но и в этом я не могу быть уверен. По существу, Сальвадор Дали — антихудожник, об этом говорят и его внешность, и даже его имя. Один лишь взгляд на его ужасные холсты, по которым он размазывает безобразные краски, изрядно сдабривая их лаком, способен вызвать тошноту и жуткие колики. Что же касается подобных ему, тех, кто изо всех сил старается ему подражать, то их живопись, и это слабо сказано, должна была бы стать предметом озабоченности Министерства здравоохранения. Чтобы пробудить интерес к своей живописи, которая по большому счету никому не нравится, Сальвадор Дали, находящийся ныне в Америке, провоцирует скандалы, причем самым безвкусным, гротескным, провинциальным образом, каким только можно себе представить. Только так ему удается с большим или меньшим успехом привлекать к себе внимание скучающих и снобствующих заокеанских глупцов, но, кажется, и их интерес к нему начинает ныне охладевать.

Пресытившись моральным и материальным мусором, каковой представляла собой живопись во Франции, я, по совету одного из своих друзей, забрав с собой часть полотен, отправился в Нью-Йорк[49].