Воспоминания о моей жизни

Добравшись до порта в Ницце, мы обнаружили, что дорога перегорожена фризскими лошадьми и вооруженными штыками сенегальцами, с лицами чернее задницы Вельзевула. Мы замедлили ход, решив, что должны остановиться, выйти из машины, предъявить документы, что нас подвергнут обыску, досмотру багажа. Ничего подобного: лошади раздвинулись, сенегальцы выстроились словно по команде «смирно», и мы спокойно продолжили свой путь. Позже мы поняли по какой причине: наш автомобиль был снабжен миланским номером, поэтому на номерном знаке вслед за цифрами стояли буквы MI. Наивные же сенегальцы восприняли эти буквы как французское слово militaire и сочли меня важным офицерским чином Республики, который в штатском в сопровождении супруги направляется в Ниццу с какой-то важной, тайной миссией.

В Ницце, однако, возникли трудности. Чтобы покинуть Францию, требовалось специальное разрешение, выдать которое местные власти могли лишь с согласия полицейской префектуры Парижа. Процедура грозила затянуться, и мы рисковали провести зиму в Ницце, что в другом случае было бы прекрасно, но в настоящее время и при данных обстоятельствах нас вовсе не устраивало. К счастью, однажды, сидя днем в кафе на улице Promenade des Anglais, мы встретили французского господина, графа Готье Виньяла, знакомого мне по Парижу страстного поклонника моей живописи. Я сказал ему о своих проблемах и о том, как срочно мы должны вернуться в Италию. Он был близким другом мэра Ниццы и к тому же прекрасно знал военного коменданта города. Он любезно предложил нам тут же отправиться к ним, и уже день спустя мы с Изабеллой получили разрешение пересечь границу. Не теряя времени, на следующий день рано утром мы завели Balilla и к вечеру уже были в гостинице на Итальянской Ривьере. Проезжая Турин, мы задержались там, чтобы поприветствовать наших друзей Гаццера, и затем отбыли в Милан.

В Милане братья Гирингелли, воспользовавшись моим отсутствием, вновь с завидным упорством пытались сбить с толку людей: бойкотируя мои новые работы, они организовывали выставки метафизической живописи, выпуская каталоги со вступительными статьями, написанными невежественными кретинами — сотрудниками журнала Primato. Я вернулся тогда с массой работ, выполненных с использованием эмульсии. В центре города, на улице Джезу, недалеко от улицы Монтенаполеоне, я снял квартиру и с жаром окунулся в работу. Несмотря на коварные маневры Гирингелли, которым с огромным усердием содействовали все псевдохудожники и несостоявшиеся писатели ломбардской столицы, я с помощью моего друга Барбару начал продавать свои новые картины. Эти картины очень нравились миланцам, жадным до хорошей настоящей живописи, в оценке которой они если иной раз и обманывались под влиянием интеллектуалов, то всегда до определенного предела.

Так, в интенсивной работе, совершенствуя свою технику, я провел три года. Я создал множество портретов: многие мужские портреты вышли великолепно и стали образцами новаторства в портретистике. В Милане, Флоренции и Турине прошло несколько моих выставок. Естественно, злобность интеллектуалов, посредственных художников, завистливых и убогих людей не ослабевала, и я часто вспоминал слова медиума Моросини: «Сын мой, ты один из тех, кому больше всего завидуют в мире!»

Мы зачастую были свидетелями недостойных, несерьезных уличных сцен, когда ребятня скандировала и писала на стенах: «Франция — шлюха, Черчилль — свинья». Повсюду были развешаны дурацкие манифесты и карикатуры, которые изображали Джона Булла, олицетворяющего собой англичан, иронично именуемых тогда «народом пятиразового питания». Получив чудовищный пинок под зад от итальянского солдата, он падал на огромный поднос с ветчиной, жареной курицей, тортом, пудингом, бутылками ликера и тому подобным. На эту политическую агитацию, призванную вдохновить на войну и озлобить против коварного Альбиона, прохожие взирали равнодушно.

В этой мерзости и лжи мы дожили до 1942 года. В этом году я получил приглашение выставить три десятка своих работ на Биеннале в Венеции. Тогда же Изабелла решилась на то, на что до сих пор не решалась: перенести свои мысли и идеи на бумагу. Она всегда поражала меня своим исключительным, по-философски проницательным умом, своими суждениями, касающимися, прежде всего, вопросов искусства. Ее первым литературным опусом стала известная статья Considerazioni sulla pittura moderna, полностью опубликованная в миланском журнале Stile и в сокращенном варианте — в феррарской Corriere Padano; она вызвала шумиху и дала повод для проявления всякого рода гнева и злобы[68]. Статья была холодно, даже враждебно прокомментирована по радио. Подписана она была мною, и на мое имя пришло огромное количество писем. Были среди них и хвалебные, высказывающие одобрение, но их основная часть состояла из грубых оскорблений, продиктованных злобой, а это служило явным доказательством того, что статья попала в цель и модернисты не могут оправиться от удара.