Воспоминания о моей жизни

В ту пору ведущим критиком L’Illustrazione Italiana был господин Леонида Репачи, знакомый мне по Милану, относившийся ко мне с теплотой и до сих пор отзывавшийся и писавший о моей живописи в хвалебном тоне. Но наступил роковой день: Леонида Репачи предложил опубликовать ряд моих статей в L’Illustrazione Italiana; в этот момент у нас нашлось несколько прекрасных, совсем свежих статей, только что законченных Изабеллой, я подписал их своим именем и одну за другой опубликовал в журнале. Они вызвали не только большой интерес, но и сильную злобу. В один прекрасный день Репачи, с которым я за несколько дней до этого говорил по телефону и который уже тогда показался мне несколько нервным и раздраженным, стал избегать встреч со мной, возможно, догадавшись, что прекрасные статьи за моей подписью написаны Изабеллой. Предстояло открытие Венецианской биеннале. Однажды днем, когда я работал в своей мастерской, мне позвонил директор L’Illustrazione Italiana, сказал, что ему необходимо видеть меня, и попросил явиться в издательство, чтобы обсудить с ним одно очень важное дело. Когда я явился к нему, он сообщил мне, что не знает, что делать. Днем раньше Репачи вышел из себя и со злости уволился. Директор спросил меня, не хотел бы я занять его место или на худой конец написать статью о Биеннале в Венеции. Я отклонил предложение, сказав, что не могу выступать в роли критика, поскольку вся моя критика современной живописи может быть сведена к одному-единственному слову — свинство. Репачи же с тех пор стал относиться ко мне с немыслимой враждебностью. Он принялся дурно писать о моей живописи в самом недостойном и глупом тоне, какой только можно себе представить, и утверждать, что картины мои дают трещины, пытаясь отвадить потенциальных покупателей. При этом он увеличивал дозу похвал в адрес других художников, в особенности Романо Гаццеры, талант которого, кстати, заслуживает более умных и искренних хвалебных отзывов. Не удовлетворившись этим и, возможно, с целью оправдать свое поведение, он рассказывал о том, как я коварными интригами пытался пролезть в L’Illustrazione Italiana, стремясь таким образом создать мне репутацию предателя, человека фальшивого и коварного. Но я говорю правду и сомневаюсь, что кто-нибудь сможет ее опровергнуть.

Прошло еще несколько месяцев. Однажды в октябре я вышел по своим делам из нашей миланской квартиры; под вечер, когда солнце уже садилось, я возвращался домой и, пересекая площадь делла Скала, услышал страшный вой сирен; посмотрев вверх, я увидел огромные светящиеся самолеты, медленно летящие над городом в сторону востока. Раздался гул дальних взрывов. Я бросился домой, озабоченный мыслью об Изабелле, которую оставил приболевшей и лежащей в одиночестве. С Изабеллой я столкнулся на лестнице: она с нашими кошкой и собакой спускалась в подвал, увлекаемая остальными спешившими в укрытие жильцами, напуганными взрывами, которые становились все ближе и сильнее. Это была первая сильная бомбардировка Милана. Длилась она долго, а когда мы почти под ночь вышли из укрытия, горизонт алел от пожаров. Зрелище это напомнило мне сцену из «Нерона» Бойто. Некоторые дома рядом с нашим были полностью разрушены, другие повреждены. Решив, что разумнее будет перебраться подальше от Милана, мы отправились во Флоренцию.

Тем временем пришла осень, а с осенью наступили скверные времена. Изабелла чувствовала себя неважно и была очень слаба. Всю зиму во Флоренции мы прогостили у нашего друга антиквара Луиджи Беллини. Я вернулся к работе и открыл персональную выставку своих последних произведений. В этот же период во Флоренции я познакомился с двумя молодыми испанскими художниками, весьма талантливыми юношами, братьями Буэно. Во Флоренции находился и Пьетро Аннигони, одаренный и очень серьезный художник. В отличие от основной массы современных живописцев, причем я имею в виду не только итальянских, но и зарубежных, он не только разбирается в вопросах живописной техники, но и, осознавая всю их важность, серьезно занимается ими.

Нет сомнений, что для живописи во Флоренции сложились более благоприятные условия, более подходящая моральная атмосфера, нежели в Риме. Будем надеяться, что и впредь в городе красной лилии ничего не изменится[69].

Ныне же в сфере искусства, главным образом в Риме, царит немыслимый аморализм. Всех тех, кто жаждет быть художником, но сознает свою несостоятельность, терзает скрытая ярость. Это безумное состязание во всем, что плохо, — следствие их бешеной злости по поводу того, что они, по причине своего бессилия, не могут создать ничего, не скажу прекрасного или хорошего, а попросту заурядного.