Воспоминания о моей жизни

Приданы были армии и отряды самолетов, с которых можно было делать снимки неприятельских позиций. В масштабе французского фронта число наших самолетов казалось ничтожным, но все же это было лучше, чем прежнее «ничего».

Появилось «контрразведывательное» отделение, не имевшее своей особой жизни в штабе войск гвардии и лишь теоретически числившееся при разведывательном отделении. Во главе контрразведки был поставлен бывший жандармский офицер, которому это неприятное и даже противное дело было хорошо знакомо и в котором он находил некоторую прелесть. Замечательно, как люди, гоняющиеся за шпионами, сами перенимают их приемы и манеры и потом никогда не могут от этих привычек отделаться. Мой ротмистр-контрразведчик, приходя с докладом, всегда как-то особенно таинственно стучал в дверь моего кабинета, бесшумно ступал, точно на цыпочках, и оглядывался – нет ли где спрятанных посторонних ушей. Докладывал он вполголоса, что невольно заставляло и меня понижать свой голос, обычно – чрезмерно громкий. Мы походили на двух конспираторов. По окончании доклада «контрразведчик» уходил таким же тихим порядком и старался закрыть дверь так, чтобы она не стукнула.

Служба связи разрослась под энергичным руководством очень большого, толстого, очень добродушного и очень добросовестного офицера Генерального штаба Гюленбегеля – финляндского шведа. В январе 1919 года, когда я перешел из Советской России в Финляндию, этот милый человек, уже состоявший тогда в финской армии, немедленно появился со своими услугами – и я сильно в них нуждался.

Заведовать цензурным отделением вместо гродненского гусара приехал подполковник Генерального штаба Замбржицкий. При своей явно польской фамилии он не имел ни одной польской черты в наружности и характере. Это был человек маленького роста, с темной растительностью на лице, замкнутый, необщительный, смотревший почти исподлобья. Но мне приходилось иметь мало дела с этим сумрачным офицером, так как цензурное отделение доставляло наименьшее количество хлопот, а выписан он был из Двинска специально для Гурко. Дело в том, что Гурко, чутко отзывавшийся на потребности жизни, решил по своей инициативе прийти на помощь войскам в вопросе ведения позиционной войны и создать полевой устав, регулирующий этот новый вид войны. Для исполнения этой кропотливой работы Гурко привлек Замбржицкого, лично направляя и редактируя новорожденный устав. В штабе Особой армии заканчивалось то, что было начато в штабе 5-й.

Замбржицкий считал себя, не без основания, принадлежащим в штабе, прежде всего, лично Гурко. К сожалению, устав вышел из печати только к 1917 году и потому не успел принести той пользы, которая имелась в виду и которую он действительно мог принести.

Организация работы в штабе получила стройный характер, расписанный по часам, притом без напряжения и суеты. Колеса завертелись, как в машине, где все части точно пригнаны и где нет места трениям и сбоям.

Два раза в день Гурко и Алексеев принимали в оперативном отделении доклад по всем данным обстановки на фронте вообще и нашей армии в частности. Производилось это перед ранним обедом, который подавался в общей столовой в 1 час дня, и перед ужином, начинавшимся в 8 часов вечера.

Делал доклад по висячей большой карте Н. В. Соллогуб своим спокойным, уверенным тоном.

Не менее двух раз в день в спокойное время – и много раз в боевое – я ходил с докладом к М. П. Алексееву.

Он очень быстро приручил меня и заставил себя уважать. Помню, в один из первых докладов еще в Рожище, «на развалинах штаба войск гвардии», в атмосфере всеобщего смущения, он подметил, что и молодой генерал-квартирмейстер чувствует себя не совсем уверенно. Алексеев спросил мое мнение по какому-то деликатному вопросу; я замялся; тогда Алексеев сказал:

– Говорите смело: ведь вы же генерал!..

Этой одной фразой был «сломан лед», и между нами на все дальнейшее время сотрудничества установились прямые и доброжелательные отношения.

Михаил Павлович несомненно был и умница и добряк, в котором через оболочку служебной требовательности и точности всегда просвечивали живые человеческие черты. Присущ ему был и спасительный юмор.

Что касается до штабной работы, то в этой области он являлся мастером – любил и понимал ее. В отличие от своего однофамильца М. В. Алексеева, предпочитавшего все главное выполнять самому, Михаил Павлович умело распределял, руководил, тактично влиял вверх – к начальству и вниз – к подчиненным. В штабном деле он мог служить образцом и был для многих из нас учителем.

Как офицер Генерального штаба он не проявлял ни самомнения, ни заносчивости, нередко встречаемых в этой среде с патентом «мозга армии». Ум Михаила Павловича был практический, характер твердый и простой, отношение к людям внимательное.

При всех этих условиях работа под его непосредственным начальством шла легко и продуктивно. Я сохраняю самое доброе воспоминание о шести месяцах нашей совместной службы в штабе Особой армии.