Воспоминания о моей жизни

Не успела прийти телеграмма об этой перемене, как приехал на ст. Рожище командующий Особой армией и объявил, что немедленно примет чинов «бывшего штаба войск гвардии». Это был генерал Василий Иосифович Гурко.

Случилось все это чрезвычайно быстро и, хотя в воздухе уже давно чувствовалась собравшаяся гроза, произвело впечатление неожиданности.

Насколько помнится, было 22 августа. Серенький денек ранней осени. Порывы ветра поднимали пыль с немощеных улиц Рожище; приходилось защищать от нее глаза.

Чины штаба построились в шеренгу на дворе усадьбы, где помещались Безобразов и генерал-квартирмейстерская часть.

С нами не было ни Безобразова, ни Игнатьева. Оба отбыли на станцию Рожище, где для них был приготовлен вагон; в тот же вечер они должны были отправиться в Могилев.

Новое начальство не заставило нас долго ждать. Быстрыми шагами к правому флангу нашей шеренги подошел маленький худощавый генерал в кителе с золотыми «кавалерийскими» погонами и с серьезным лицом, на котором выдавались длинные черные усы. Это был Гурко. Указанием на его бывшую службу являлись два нагрудных знака, Академии Генерального штаба и лейб-гвардии Гродненского гусарского полка, и два Георгиевских креста.

За Гурко шел незнакомый мне генерал-лейтенант Генерального штаба в несколько странной коричневой куртке. Скорее полный; выпуклые, точно вытаращенные бледно-серые глаза; небольшие усы, навощенные на концах бриллиантином. Мы сразу поняли, что это начальник штаба, а потом узнали его имя – Михаил Павлович Алексеев, однофамилец начальника штаба Верховного Главнокомандующего.

Представление закончилось в несколько минут. Мы разошлись в ожидании своей участи.

Ожидание это напомнило живую картину: как в корпусе и потом в Академии, сбившись в кучки, ждали после экзамена выхода классного наставника с листом отметок; баллы громко оглашались, и мы узнавали, кто и как выдержал экзамен.

Я успел сходить на станцию к отходу поезда Безобразова и попрощаться с ним и с Игнатьевым. Провожавших было немного. Протянув мне руку в последний раз из вагонного окна, Безобразов тепло поблагодарил меня за работу, назвав при этом «просвещенным генерал-квартирмейстером».

Поезд увез обоих, с тем чтобы мне уже не встретить их в следующий раз раньше эпохи эмиграции, через четыре года.

Очень скоро всем стало ясно, что штабом войск гвардии не собираются воспользоваться как кадром или скелетом для формирования нового штаба. На все главные места были вызваны помощники М. П. Алексеева, с которыми он работал в Двинске, откуда Гурко командовал 5-й армией.

Среди всеобщего разгрома штаба войск гвардии уцелели только генерал-квартирмейстер и оперативное отделение его отдела. В последнем, очевидно, опытный штабной глаз Алексеева усмотрел с первого же знакомства деловитость и налаженность. Отделение это и затем не испытало никаких перемен и оставалось в своем личном составе времени штаба войск гвардии.

Что касается до меня, то Алексеев подверг меня в первую очередь доброжелательному допросу, в котором коснулся и прошлой операции, и того, каково было личное влияние на нее Безобразова и Игнатьева. Я откровенно согласился с Алексеевым, что штабная работа у нас носила любительский характер – по причинам, приведенным мною выше; но вместе с тем я решительно заступился за Безобразова, указывая, что возводимые на него вины за Стоходские бои несправедливы; что главная его вина состояла в покорности условиям, в которые поставили его и вверенную ему армию.

Мне приходило впоследствии в голову, что это мое мнение о «павшем» начальнике сыграло известную роль в дальнейшем дружеском ко мне отношении как Алексеева, так и Гурко.

Как бы то ни было, я остался, и мне предстояло пройти полезную и интересную школу по моей должности под руководством этих двух генералов. Сотрудничество между ними на войне было долгое – Алексеев раньше исполнял должность начальника штаба 6-го корпуса, которым командовал Гурко в 1915 году, и они сжились. Это накладывало, по индукции, особый отпечаток единства и на все отделы штаба в их подчинении. И оба генерала были, несомненно, выдающимися организаторами и администраторами.

Ввоз двинских специалистов оправдал себя очень скоро. Штаб Особой армии прочно стал на ноги и, как мне кажется, сделался едва ли не самым образцовым в русской армии.

Благодетельными оказались и двинские прививки, сделанные отделу генерал-квартирмейстера. Для должной постановки разведывательного отделения был вызван подполковник Рузский, набивший себе руку на этом деле. В частности, он принес с собой тонкости фотографической техники воздушной разведки и изучения ее результатов в «мастерской» разведывательного отделения. Область эта была новостью и налажена она была далеко не во всех штабах даже к концу войны, как мне пришлось лично убедиться впоследствии.

Разведывательное отделение раздвинулось так, что из квартиранта одной жалкой комнаты в Рожище превратилось потом в Луцке в хозяина двухэтажного особняка.