Воспоминания о Тарасе Шевченко

которого так боится лукавый мир, и весьма далеки от мудрой осторожности, которую такой

знаток сердец, как Плетнев, считал единственным спасением для людей чистых и тихих. К

несчастью, я узнал или, вернее сказать, догадался из переписки, что мои киевские братья

задумали что-то иное, более широкое и опасное, чем наша первохристианская коммуна. Мне

казалось, что мое горячее участие в их судьбе дает мне право укорять и наставлять. Так что,

когда я в таком горячем тоне писал письма в Киев, в них слишком явно проявлялось мое

отношение к человеческой подлости и узаконенным беззакониям.

141

Впоследствии письма этого наиболее безоблачного периода моей жизни оказались у

«премудрого» генерала Дубельта и еще более «мудрого» графа Орлова и привели их обоих к

«разумному» рассуждению в духе инквизиции: будто я стремился стать гетманом на

Украине и был самым главным в небезызвестном обществе святых братьев Кирилла и

Мефодия, которое киевляне организовали в мое отсутствие. К несчастью, балуясь иногда

старинным обычаем, я подписывался: «писано собственноручно», что по-украински звучит

как «рукой власною», они же сделали из этого .«рукою властною» и, конечно же,

утверждали, что подразумевалась гетманская власть. Доказывать обратное было бесполезно.

Однако об этом позднее.

II

В начале 1847 года проездом за границу я гостил на Украине, и не могу не вспомнить,

что, пожалуй, не было на Украине более счастливого человека в те времена, чем я.

Достаточно сказать, что ехал я тогда прямехонько к учителю и другу Пушкина В. А.

Жуковскому, в кармане у меня было письмо от Плетнева, которое начиналось словами:

«Посылаю к вам второго себя», а у Жуковского тогда жил Гоголь.

Я был в упоении от счастья и застал своих киевлян также в прекрасном настроении,

однако самым счастливым среди них был Шевченко. Все они уже тогда, как единое сердце,

ощущали, что поэт Шевченко подает грандиозные надежды. Уже тогда его муза со всей

присущей ей силой восстала против ничтожества сильных мира сего, и именно поэтому его

новые произведения были мне совершенно неизвестны. Просто никто не считал возможным

посылать мне в столицу его замечательные плачи и пророчества. И совершенно естественно,

что для меня, обновленного соприкосновением с пре-/146/красной душой Плетнева, они

были откровением. До переезда в столицу душа моя была полна надежд, которым — увы! —

было суждено сбыться еще очень нескоро. Теперь пророческий плач и пророческие

призывы великого украинского кобзаря сделали эти надежды весьма осязаемыми.

Пусть знают те, кому это нужно, что в заботах об освобождении украинских

крепостных, наши помыслы не ограничивались только тем, чтобы освободить их от

помещиков. Этого нам было мало, иначе говоря, это было для нас делом второстепенным.

Программа освобождения крепостных определялась словами спасителя: «И уразумеете

истину, и истина освободит вы».

Задача наша, правда, была еще очень субъективна: ее нам диктовала наша

самонадеянная молодость; однако основы ее были всетаки достаточно глубокими. Недаром

один из библейских мудрецов изрек, что душа человеческая иногда может сказать гораздо

больше, чем семеро оракулов, сидящих наверху. Высокое слово истины, которая делает

человека свободным, никто не назовет «субъективным», не назовет выдумкой.

Мы хорошо знали, что в Англии крепостничество было уничтожено именно культурой,

а не постановлениями и декретами, и поэтому стремились, чтобы наши украинские

помещики вкусили прежде всего от божественной чаши познания столь же благоговейно,

как и мы, а вкусивши, узрели, «яко благ господь», и исполнились его благостью к

крепостному. Веруя в слово всевышнего: «ищите прежде царствия божия и правды его, а

сия вся приложася вам», мы не сомневались, что за этим первым фактором свободы

украинского народа встанут уже иные факты, которые окажут влияние на всю

последующую историю Украины.

Мы не думали о том, как скоро это случится, — при нашей жизни или гораздо позже, —

так как знали, что у господа «тысяща лет — яко день един». Апостолы свободы, мы считали

себя добровольными рабами своей идеи спасения, и если бы нам что-нибудь удалось

142

совершить, считали бы, что совершили лишь то, что должны были. Наше смирение

великому призыву идти на жатву Христову, которая вершится повсюду, было понятным; мы

подверглись таинству христианской любови так же, как и первые последователи учения

Христа. Уже тогда мы помышляли о событиях далекого будущего, как о чем-то очень

близком. Будто кто-то произносил над нами: «близ есмь при дверех»; сердца наши бились

чаще от сладкой надежды. Мы знали, что ни один добрый поступок на великой ниве жизни

не проходит не замеченным богом и что посеянное «даст плод свой во время свое». Однако

главный смысл для нас был не только в том, чтобы поднять наш народ из отсталости, но и в

том, чтобы умножались образованные люди на Украине.

Так мыслило наше киевское братство. Так думал и я, вдали от них, в «пышном и

нищем» городе Пушкина.

Те, кому дано чувствовать и сердцем разуметь, поймут, как я возрадовался, услышав