Воспоминания о Тарасе Шевченко

разных селах своего околотка по церквам. Однажды на пасху — это было в 1837 году — он

прибыл в свое село к родным. Здесь, в церкви, в ночь светлого воскресения, пред заутреней

он читал «деяния»... Тогда я в первый раз его увидел. Он должен был, между прочим,

провозгласить: «Трудно противу рожна прати...» Это было пророческое слово о судьбе его!

Грицько был невысокого роста, черноволосый, чрезвычайно худощавый, с

необыкновенно выразительными и добрыми глазами и с слабою грудью, как показывал его

прерывистый, хотя крикливый, но скоро упадающий голос. В характере его была

удивительная кротость и мягкость. Он был молчалив и робок; не спешил сам ни с кем

разговаривать, а если начинал разговор, то для того, чтоб спросить о чем-нибудь и научиться

от других, и только тогда становился смелее, когда видел, что его любят. Он знал священное

писание изумительно и мог потягаться в текстах библейских с любым /164/ поморским

начетчиком. Но заметно было, что не чувство благочестия влекло его к такому чтению: он

искал в нем того, что называется положительным знанием. Любознательность Грицька

обращалась более всего на материальную природу, и странно было слышать, как он задавал

себе вопросы, давно уже решенные физикою или естественной историей, и искал ответа то

в библии, то в «Иване Выжигине» Булгарина, то в повестях Марлинского. Один помещик,

получивший образование в Харьковском университете, начал давать ему книги и расширил

круг его чтения. Грицько читал их с жадностью. Ему подарили «Всеобщую историю» аббата

Миллота, популярную «Астрономию» и курс математики, и он был вне себя от восторга.

Несколько лет не видел я Грицька после этого, но случай привел меня увидеть его в том же

селе в 1845 году. Грицько был уже женат на крестьянской девушке из своего села, имел свою

собственную хату, платил оброк и занимался малярством, выручая насущный хлеб на

иконах. Без постороннего руководства Грицько уразумевал свою книгу — курс математики

— и с изумительною правильностью и верностью решал трудные алгебраические и

геометрические задачи. Он прочитал уже физику, знал изложенные в ней законы природы,

любил толковать об опытах, которыми человеческий ум достигал до уразумения этих

законов. Но библии он уже не читал, и вообще его мало занимал священный круг. Он, по-

видимому, лишен был поэтического чутья. Его не пленяла красота природы: он стремился к

природе рассудочным анализом; он хотел исследования, а не восторга; чудесное не пленяло

его — он отвращался от него; на первом плане у него стояла мысль: «Это невозможно; а что

невозможно — о том и толковать нечего». Ему скучны казались Пушкин и Жуковский; даже

стихи Шевченко не пробудили в нем сочувствия по родственности языка. Только Квиткины

повести заняли его, но не по художественности, а по верности изображения крестьянского

малороссийского быта, в котором он сам родился и вырос. Прежняя кротость и скромность

остались в нем неизменны. Грицько, казалось, с покорностью и без ропота сносил свою

долю, но когда ему заметили, как было бы хорошо, если б он родился вольным, он заплакал.

Находились люди, хотевшие и тогда выкупить его у помещика и давали, по тогдашнему

счету, пятьсот рублей ассигнациями; помещик не соглашался: по своим расчетам мог в

несколько лет получить с него более оброком... И Грицько остался крепостным. «Больно то,

— говорил Грицько, — что нас, бедных людей, держат в заблуждении и невежестве».

Быть может, неизбежная борьба внутреннего саморазвития с гнетущим положением уже

свела его в могилу; быть может, он и теперь платит господам оброк и пишет какую-нибудь

Иродиаду с кинжалом над головой Иоанна Крестителя... Во всяком случае, ему теперь под

пятьдесят лет; он угас для всего будущего в этой жизни.

В тот же год, когда я видел в последний раз Грицька-маляра, на противоположном,

западном краю Малороссии случай свел меня с другим маляром. Первоначальная судьба его

была похожа на судьбу Грицька; но природа, щедрая для обоих, даровала этому маляру иные

дарования и потому судила иной путь. Этот маляр назывался Тарас Григорьевич Шевченко.

Нет нужды здесь излагать повесть о его детстве, о первоначальном его воспитании: он сам

описал все это в своей автобиографии. Этот маляр не завяз в цепях, которые /165/ обвивали

159

его при рождении, его талант прорвал их, вывел его из тесной сферы неизвестности для

высоких дум, тяжелых страданий и бессмертия. «Той бе слава дней своих», — скажет о нем

некогда Малороссия, как это некогда сказано было об одном из ее гетманов.

С Тарасом Григорьевичем я познакомился в Киеве в 1845 году. На первый раз в нем не

показывалось ничего привлекательного, ничего теплого; напротив, он был холоден, сух, хотя

прост и нецеремонен. Он измерял мои слова и движения с недоверчивостью; он поступал,

как часто поступает очень честный и добрый малороссиянин, встречая незнакомое лицо, и

чем это лицо навязчивее старается вызвать его на откровенность и искренность, тем

становится он осторожнее. Иначе и быть не может в народе, который слишком часто видит