Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

И конечно же, была в Москве какая-то опасная, закрытая циклопическая угрюмая роскошь — черные, сверкающие лаком лимузины с зашторенными окошками, проносившиеся по осевой линии, полированный гранит правительственных зданий, в вестибюлях которых за темными стеклами угадывались синие фуражки охранников МГБ, некая отдельная от города, другая жизнь, от которой мы зависели, но не видели, лишь ощущали ее.

Рядом с возвышенными мечтаниями о памятниках архитектуры и музеях бушевали ребячьи страсти. За десять рублей (два билета в кино) можно было съездить на «ЗИС-110» — открытом, рядом с шофером! — на Ленинские горы. Эту возможность я отметил в первый же день, а на второй, сбежав от коллектива, рванул на площадь Революции и сладостно ее, эту возможность, реализовал. В ГУМе купил совершенно столичный галстук — тоже за десять рублей. На этом мои безумства закончились ввиду финансовой несостоятельности. Впрочем, незадолго до возвращения в Ленинград моя европеизированная сокурсница и приятельница эстонка Эви стала подбивать меня на разгул — завтраки в кафе, не лишенные известного шика. Я не решался и уныло выстаивал очереди в диетические столовые, чтобы съесть что-нибудь противное и полезное. А в кафе было вовсе недурно и не так чтоб очень уж дорого. Мои менее нищие и более отчаянные соученики уже похаживали на крышу гостиницы «Москва» есть мороженое.

Мы жили в Лаврушенском переулке, аккурат напротив Третьяковской галереи. Юношеская душа была романтически настроена на величие отечественной живописи, «Боярыню Морозову» я увидел в глубине анфилады, звонили робкие колокола далекой церкви (в Ленинграде церковного звона я не слыхивал), и впечатление было серьезное. Но главным моим «профессиональным потрясением» стала, конечно, Дрезденская галерея. Перед возвращением в ГДР ее коллекция экспонировалась в Москве.

То, что я видел в Эрмитаже, я узнал задолго до того, как стал по-настоящему интересоваться искусством. Там не было потрясений. Здесь же передо мной оказались вещи, пришедшие в музей с репродукций, на встречу с которыми я никогда не надеялся. Но уже знакомые до тонкостей.

Мы приходили в Пушкинский музей по пропускам, рано утром, еще до открытия. Шли вдоль начинающейся, но уже длинной очереди (пожалуй, именно с Дрезденской галереи и пошла мода на «престижные выставки»). И нас впускали в совершенно пустые залы. Было ощущение избранности.

Встреча с «Сикстинской Мадонной» казалась нереальной. Окончание третьего курса — звездный час студенческого самосознания, когда начинаешь что-то понимать и всерьез думать о профессии. В Эрмитаже уже немыслимо было долго оставаться перед наизусть знакомыми картинами. Здесь мы стояли подолгу. Уже научились кое-что различать в искусстве, а видели вещи впервые. Может быть, именно тогда я по-настоящему оценил тонкую и подробную изобразительную поэзию Средней Италии — через «Портрет мальчика» Пинтуриккьо, теперь уже всем едва ли не надоевший, а тогда ставший откровением. И цвет у венецианцев — это темно-винное кипение среди черных переливов у Веронезе в «Мадонне семейства Куччина». Чудится, до этого я не знал, что такое колорит.

В общежитии было смрадно и тягостно, но Москва сохраняла неисчерпанную таинственность. Мы, конечно, без конца мотались по подмосковным: прекрасно было Коломенское с непреклонно устремленной в небо тяжелой и светлой колокольней, запущенное Кусково с мутными гладкими прудами, кокетливое, барско-провинциальное, но величественное Архангельское, хрупкое Останкино с бесконечными сервизами, баженовское Царицыно с его странным, фантасмагорическим несбывшимся величием, руины так никогда и не завершенных дворцов… Вышагивали километры в поисках кваренгиевского фасада где-нибудь на Садовом кольце. Внимательно изучали тоталитарную эклектику (оба эти слова не были известны тогда) послевоенного метро, не умея оценить отважную и скупую фантастичность ранних станций («Кропоткинской», например). Немало времени провели на ВСХВ (Всесоюзная сельскохозяйственная выставка, которая потом стала Выставкой достижений народного хозяйства — ВДНХ), сохранившей все одуряющее великолепие сталинского ампира. Боюсь, что золоченый фонтан «Дружба народов» нам скорее нравился…

Коломенское. Фото автора. 1955

Непременная и несимпатичная повинность всякого казенного приезда в Москву — «посещение» Мавзолея. Смертельно не хотелось идти, но об этом и не думали говорить вслух. Надо.

Сейчас я рад, что побывал в этом инфернальном Диснейленде.

Недавняя и недолговечная надпись на, несмотря ни на что, превосходном и мощном сооружении Щусева:

ЛЕНИН

СТАЛИН

Тогда она казалась естественной и вечной.

В голову не приходило усмехнуться или ужаснуться перед двумя мумиями в «двуспальном» саркофаге. Ирреальное пространство, неживые, начальственные голоса невидимых гэбистов-охранников: «Осторожно. Поторопитесь. Ступени. Проходите. Осторожно. Пройдите. Не задерживайтесь. Наверх. Быстрее».