Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

У нас принято поверять время первыми романами наших авторов, но здесь есть некая неточность. Движение отечественной литературы — конечно. При этом отдельные суждения в даже слабых вещах производили непонятное нынче ошеломляющее впечатление. Ведь уже миновал ХХ съезд, о Сталине и официально было много сказано, а фраза в пьесе Штейна «Гостиница „Астория“» о невинно репрессированных звучала пугающе новой. Еще летом 1956-го в «Юности» вышла «Хроника времен Виктора Подгурского» двадцатилетнего Анатолия Гладилина, в 1958-м — в «Неве» «Братья и сестры» Федора Абрамова. Сейчас мне кажется, эти вещи зазвучали среди ленинградской читательской публики попозднее, а вот «Первое знакомство» Виктора Некрасова («Новый мир», лето 1958 года) — путевые заметки о поездке в Италию и во Францию — хулили за «антисоветчину»! По-моему, куда большим антисоветчиком был Всеволод Кочетов с его «Братьями Ершовыми» и прочим коричнево-патриотическим квасным бредом, за который стыдно было даже радетелям его убеждений.

И все же так называемая читающая публика, стосковавшаяся по «заграничной» литературе, яростнее всего впивалась тогда в переводные книги, печатавшиеся в журналах или выходившие отдельно. Далеко не лучший роман Ремарка «Время жить и время умирать», что публиковался в первых номерах «Иностранной литературы» (правопреемницы закрытой в 1930-е годы «Интернациональной литературы»), рвали из рук. А уж его книга 1938 года «Три товарища», напечатанная у нас только в 1958-м, стала, если угодно, романом поколения, вместе с вновь открывавшимися тогда недавно полузапрещенными книгами Хемингуэя. Суровые, ироничные, мужественные люди, стеснявшиеся сентиментальности, но не простых земных радостей, умевшие пить и есть, знавшие цену нищему и гордому бытию, ставившие дружбу и любовь превыше всего и плевавшие на политику, — как не похоже это было на наших социальных румяных и бесполых героев! То было сродни итальянским неореалистическим фильмам. Только важнее, поскольку книги перечитывались, ставились на полку. Их, случалось, удавалось купить, особенно в Павловске, — в ту пору еще не было тотального книжного дефицита, больше гонялись за подписными изданиями. А переводные книги покупались все подряд и без раздумий.

Евгений Львович Шварц. 1950-е

Книжки и, конечно, поразительные встречи той поры — «Вэ-Вэ» и «А-Эс», Татьяна Григорьевна Гнедич — были радостью и утешением.

И еще — единственная послевоенная встреча с Евгением Львовичем Шварцем.

Впервые прочитав только что изданный сборник его пьес, я написал ему восторженное письмо. Он мне ответил (помнил меня маленьким); эту записочку, напечатанную на старой машинке и подписанную совсем уже прыгающим почерком (я помнил, как дрожали у Евгения Львовича руки 22 июня 1941 года), я храню до сих пор: «Спасибо за ласковое письмо…» Шварц позвал меня в гости. Я пришел 21 сентября 1957 года. Евгений Львович был плох. Лежал на узкой изящной кушетке красного дерева. В ногах у него стоял самый большой и дорогой по тем временам телевизор «Авангард» (причудливо устроенный — включался, когда поднимали крышку). А комната поразила меня странной и даже какой-то аскетической роскошью. Мебели и вообще вещей было очень мало. Но все — старинное, изысканное, настоящее, очень ухоженное, но вместе и незаметное. Особенно необычным и отчасти сказочным был стоящий посредине пустынного кабинета совсем маленький (дамский?) письменный стол, на котором едва хватало места для машинки. И сразу возникала мысль: а разве нужно еще что-нибудь?

Шварц был царственно усталым, слабым, ласковым. Шутил: «Странные вы люди, искусствоведы, думаете, чтобы заниматься искусством, надо его любить? Вовсе нет. Вот, например, медик, занимающийся глистами. Разве он их любит? Нет, конечно. Просто изучает их повадки и старается избавить от них человечество». Потом рассказал анекдот про скрипача, признавшегося, что с детства не любит музыку. И улыбнулся своей незабываемо нежной и мудрой улыбкой сказочного утомленного мудреца. Минут через двадцать жена Евгения Львовича, Екатерина Ивановна, посмотрела на меня значительно и строго, и я ушел. Я, пожалуй, не встречал и не знал более простого и благородного человека, чем Евгений Львович Шварц.

Больше я его не видел.

И только через сорок лет, прочтя его «Телефонную книжку», узнал, как много желчи и боли, порой и какой-то возвышенной ненависти скрывалось за его олимпийской ясностью. Я много прочел о нем теперь, в том числе и дурного. Но восхищение — осталось, а в дурное — не верю.

Тоска меня заедала, и я алкал освобождения. Более всего хотелось вольных хлебов — не ходить на службу. Поэтому предложение «латиниста» — Марка Наумовича Ботвинника — написать главу о греческих художниках для «Книги для чтения по истории Древней Греции» (об этом я упоминал, рассказывая о Марке Наумовиче) воспринял как шаг к будущей свободе.