Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Я видел телевидение при самом его рождении. Дикторов, которые в кадре стояли, опустив руки по швам и боясь шевельнуться, передачи в две камеры, когда еще никто не знал про видеозапись. Первые, вполне корректные, достойные, хорошо поставленные телеспектакли с лучшими актерами (чаще всего, из Большого драматического). Но надо всем, как и везде, царил великий страх и великая цензура.

Я нередко ходил на свои собственные передачи: у нас телевизора не было, и приходилось смотреть их из студии.

В кассе телевидения на Малой Садовой видел однажды трогательнейший сюжет. Зал перед кассой, набитый толпой злых и усталых людей (главным образом актеров, судя по их смутно знакомым лицам и ласково-ненавидящим интонациям, с которыми они обращались друг к другу). Душно, гадко, знаменитости орут почти что «вас здесь не стояло», очередь раздраженно топчется на месте, кому-то что-то не выписали, раскатистый бархатный бас повествует о «сволочах, которым он вправит мозги, как народный артист, пусть, конечно, еще республиканский…». И вдруг — странное и почтительное молчание. У дверей — знаменитая Грановская, прелестнейшая старушка-актриса в смешной шапке-капоре. Модный актер, великолепный Вадим Медведев провозглашает: «Елена Маврикиевна, пожалуйте!» Расступается склочная толпа, я таю от ощущения «момента истины», и маленькая Грановская семенит (и все же семенит по-королевски) к кассе, даря всех своей удивительной улыбкой нестареющей субретки.

Кроме телевидения, у меня появилась еще одна, как принято говорить, «халтура» — мой прежний учитель Иосиф Анатольевич Бродский нанял меня (по моей настойчивой просьбе, конечно) редактировать тексты для сборника «Ленинградские художники». Я очень гордился — ничего не опубликовал, а уже доверяют редактировать других. Тогда я еще не знал, насколько плохо умеют писать мои коллеги!

Так я впервые вошел в настоящее издательство.

Издательство было маленькое, даже чуть провинциальное, но милое. Называлось «Ленинградский художник» и располагалось в полуподвальчике на углу Исаакиевской площади и улицы Якубовича. Оно выпускало открытки и тонкие книжечки про художников. Мой покровитель Марк Эткинд уже написал для издательства книгу «Акимов-художник». Тема была по тем временам достаточно дерзкой, я восхищался Марком и опять и опять завидовал ему.

Там, в издательстве, райской музыкой звучали слова «договор», «аванс», «заявка», тираж», «сигнал», «корректура», «рукопись»… Бродский был там главным редактором. Как мне хотелось этой сказочной жизни, хотелось печататься, заключать договоры, получать авансы, держать корректуру (не править, а именно «держать»!), небрежно беседовать с редакторами спокойным, уверенным голосом печатающегося, шелестящего купюрами недавно полученного аванса автора. Еще мне хотелось работать редактором — казалось, очень «престижно», да и все лучше Павловска! В Ленинграде, с приличной (около полутора тысяч рублей, как у хорошего инженера) зарплатой, при «чистой» и «интеллигентной» службе, среди «авторов», которых я буду поправлять и учить писать, с возможностью зайти «перекусить в „Асторию“» (при этом, заметьте, в рестораны я ходить робел и не хотел, но мечтать нравилось!). В смысле штатной работы в издательстве мне что-то смутно обещали, и я «питал надежды». «Боже, какими мы были наивными»…

А более всего — просто хотелось «жить пером». Но это было опасно. Во-первых, можно было оказаться на мели, а во-вторых, человек, нигде не служивший, без, как тогда говорили, «штампа в паспорте» автоматически становился тунеядцем и мог попасть под суд. Даже если писал книги. Поэтому надо было спешно становиться членом Союза художников. Это давало вожделенный штамп, официальное право заниматься «творческой работой», не имея службы, и вообще некие гражданские права и даже льготы. Например, на «дополнительную площадь» (разумеется, не на получение оной, а на то, чтобы, ежели есть, не отнимали и не драли тройную плату).

Чтобы вступить в союз, мало было иметь публикации. Главное было «мелькать», выступать, присутствовать, заставить художников к себе привыкнуть. Я мелькал старательно, часто и подолгу. И вот весной 1958-го Иосиф Анатольевич Бродский завел в союзе разговор о серии новых монографий. Я плохо знал современное ленинградское искусство, но был знаком с художником Юрием Станиславовичем Подляским, и его картины (по тем временам едва ли не «суровый стиль»!) мне нравились.

Я подал заявку, тогда был в чести этот ублюдочный издательский жанр. Замаячила совсем уже несбыточная и волшебная мечта — написать и издать книжку. Не так уж важно о ком, но с собственной фамилией на титуле! Договор! Корректура! Сигнал! Гонорар! Аванс! Свобода!!!