Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Меня быстро поставили на место. Я получил письмо из издательства на фирменном бланке (это само по себе было приятно, я никогда раньше таких писем не получал). Больше ничего приятного не было. Сообщили, что «заявка рассмотрена» и что «вопрос о заключении договора будет рассматриваться после предоставления рукописи». Мечтания о красивых атрибутах авторской деятельности истаяли вместе с надеждами на аванс.

Как все и всегда у нас, проблема решилась не по закону, а по блату. Юрий Станиславович Подляский, художник еще молодой, но влиятельный и со всеми знакомый, несколько обиделся, что автора, о нем пишущего, не хотят поддержать. Он зашел к директору издательства и, что называется, «поговорил». Оказалось — почему бы и не заключить договор? И выписывать ли вам, Михаил Юрьевич, аванс? Тогда я не задумывался над этическими тонкостями и, как щенок, радовался, чуть ли не повизгивал, подписывая первый в своей жизни договор.

По-моему, ни одна напечатанная книжка не льстила так моему горячечному тщеславию, как этот до сих пор сохраненный желтоватый лист твердой бумаги — «Договор литературного заказа». «Герман Михаил Юрьевич, в дальнейшем именуемый „Автор“…» Так с тех пор и «именуемый». Но моя благодарная память всякий раз, когда я подписываю — далеко не впервые — договор, словно бы посылает мне счастливый отголосок той детской радости, напоминание о преодоленных унижениях и первых шагах к освобождению.

Договор был головокружительный. Мне должны были заплатить 3750 рублей — таких денег я никогда не видел, больше доцентской зарплаты. Конечно, частями (тянулось это года полтора!). Но и аванс — двадцать пять процентов — показался мне огромным именно потому, что был заплачен не за тупую службу, а за писание книжки. Деньги с неба! Деньги по другому департаменту судьбы!

Я чувствовал себя совершенно новым человеком. К тому же в июне в «Ленинградской правде» появилась первая в моей жизни публикация — маленькая статья (заметка, скорее) о выставке ленинградских графиков под малооригинальным названием «Многообразие творческих поисков». Статья была наивная, старательная, вполне панегирическая, но с робким упреком в адрес одного почтенного художника. По-моему, лишь он один стал относиться ко мне с уважением.

Я успел познакомиться с нашими стариками-графиками (насколько же были они моложе, чем я нынче!). Они жили небедно, а иные, по советским стандартам, и просто богато, как Владимир Михайлович Конашевич, Геннадий Дмитриевич Епифанов, Вера Владимировна Зенькович, но все — строго и с хорошим вкусом. Старое, стильное красное дерево, много свободного пространства, превосходно натертые, отливающие темным блеском полы, антикварные рамы, непременные цветы, много света, хорошо подобранные книги в изящных шкафах, стерильно убранные столы для работы. Бывал не раз у Леонида Семеновича Хижинского. Леонид Семенович, пухлый, обходительный и сдержанно-лукавый, был со мною как-то нервно вежлив. Помню его просторную комнату (может быть, даже в коммунальной квартире?), окнами на канал Грибоедова близ Львиного мостика («Важно, куда выходят окна, а не двери квартиры», — говорил он), тугой букет ландышей в бокале на ковровой скатерти, ювелирной тонкости резцы на почти дамском изящном рабочем столе, бинокулярную лупу на кронштейне.

Леонид Семенович Хижинский. 1950-е

Тогда я еще не знал, что странная его почтительность ко мне — мальчишке — это не столько старомодная вежливость, сколько выражение вечной и мучительной зависимости даже сановного художника от пусть молодого и незнатного, но все же критика, который может о нем что-то написать. Печатное слово — даже юнца — на газетной полосе становилось голосом самой власти. Леонида Семеновича сжигала не ревнивая страсть к славе, но неизбывный страх замученного властью и официозной критикой старого мастера. Художника, привыкшего жить в постоянной опасности, которую могла принести любая строчка в газете или журнале. Или отсутствие ее.

Вскоре мне пришлось убедиться в этом на собственном опыте. Примерно через год в сборнике «Художники Ленинграда» я опубликовал статью о наших графиках. Бог знает почему я не упомянул там имени Хижинского. То ли его успех и известность были сами собой разумеющимися, то ли при печати текст сократили, то ли — и это скорее всего — я по молодости оказался непростительно небрежен. Так или иначе, о Хижинском не было ни слова.