Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Через две недели после бракосочетания мы поехали в Москву, в гости к новым родственникам. За первым же ужином меня поразило не просто обилие «дефицита», но невиданное барство, с которым я не встречался даже в своем богатеньком детстве: никто не делал себе обычные бутерброды, просто накладывали на тарелки толстые ломти карбоната, ветчины, дорогих колбас, сыра и лопали их, заедая тонкими ломтями хлеба с маслом. В сущности, эти родственники были добрыми, гостеприимными людьми, они делали небезуспешные попытки полюбить меня, но любовь была боязливая — как у людей и зверей через решетку. Не знаю, кто в этой ситуации более являлся зверем, — наверное, я, поскольку был диковинкой. Мой умный и добрый аппаратный тесть спросил: «Когда ты думаешь вступать в партию?» (он мне по советско-амикошонской привычке еще и тыкал!). Я ответил решительно и взволнованно, что не собираюсь вовсе. Тесть, по-моему, просто подумал, что ослышался. Но потом, после моих развернутых возражений, снисходительно заметил: «У тебя мещанский взгляд на партию». На все у них были ответы, у закаленных этих бойцов. Судьба меня хранила. Я тогда еще не стремился жить по каким-то принципам, было просто биологическое отвращение к режиму и самой КПСС. Вступать не хотелось настолько, что отказывался всегда, с несвойственной мне, вообще-то, решительностью. И обошелся без вступления. К этой теме придется возвращаться еще не раз.

Шесть лет моей семейной жизни — вероятно, несправедливо — я вспоминаю как нечто тягостное и противоестественное.

Мне, например, смертельно не хотелось ходить в рестораны, до которых моя жена была большой охотницей. Советские рестораны — как и многое в тогдашней жизни — заслуживали бы отдельной главы. Бытовое и низменное воплощение все того же бессмертного определения «страна рабов, страна господ». Барство официантов и заискивание клиентов; редко — с помощью безмерных денег, предъявленного или угаданного социального положения, наконец, просто благодаря блату — барином становился «гость» и по мере сил унижал официанта. Неизбежное деление столика с посторонними людьми (сколько бы ни было свободных мест), вечерами духота, грохочущий оркестр, выкрики дирижера: «Для дорогого гостя Сени из Магадана исполняется…», потные пары танцующих командированных, вздрагивающие на столиках «салаты оливье» и бутылки с лимонадом и водкой. Не могу сказать, что мне по душе постперестроечные наши рестораны с потугами на европейский шик, непристойной дороговизной и неистребимым постсоветским холуйством в духе полузабытых валютных «Березок», так не похожим на спокойный партнерский и уважительный стиль западных рестораций. Но тогдашняя униженность советского клиента не соизмерима ни с чем.

Мне казалось бессмысленным пробиваться сквозь наглое «мест нет» и «столик не обслуживается», сквозь хамство официантов, ждать — сначала в очереди, а потом чтобы «взяли заказ», чтобы снова ждать, теперь уже пока не принесут сомнительные и для меня тогда очень дорогие блюда.

А моей жене — и она, несомненно, была права — не нравилось, что я никуда не хочу ходить («Я не для того выходила замуж, чтобы сидеть дома!»). Мы были из разных стай и разных жизней. Меня тошнило от подаренных на свадьбу сервизов, ее — от коммуналки и нежелания копить на квартиру: «Столько книг, а на кооператив собрать не смогли». Таких семей и несчастий тьма. А хорошее — несомненно, оно было, и немало, — забылось, это дурно, но ощущение душного рабства, глухоты, непонимания осталось. Женщина всегда несчастнее в неудачном браке, и развод для нее крушение. Но мемуары-то пишу я!

С Павловском я расстался. Атмосфера стала решительно невыносимой. Когда я возмечтал поступить в аспирантуру Эрмитажа, Анна Ивановна Зеленова выдала мне блестящую характеристику. Но вскоре после того, как я принес в Эрмитаж документы, мне намекнули, чтобы я не совался: «Из Павловска звонили и вас не рекомендовали». Познание жизни продолжалось.

У меня было не так уж мало заказов, и я пошел на известный риск, уйдя на вольные хлеба. Всю жизнь я стремился к свободе, боялся не работы, но службы.

За это решение я платил дорого. Прежде всего, унижением и тревогой.

Я уже недурно зарабатывал. Но в моей новой, семейной жизни, при соприкосновении с иными этическими и социальными привычками и запросами, принятыми в среде родителей моей жены, где устойчивый достаток ценился не в пример выше дикой свободы и веселой бедности, материальные провалы воспринимались презрительно, раздраженно. Мы-то с мамой привыкли шутить с нуждой, а теперь постоянно и мелочно велись разговоры о деньгах, куда они уходят, что их мало. Униженность возникала и от этой ситуации, и еще от поисков договоров, от неуверенности в том, заплатят ли гонорар вовремя. Приходилось часто просить деньги в долг. Мучительное дело. Богатые деньги давать не любят, бедные дают охотнее, но у них обычно и у самих нет. По-прежнему мы не вылезали из ломбарда, темный призрак нищеты оставался с нами, а вокруг ведь жизнь чуть-чуть налаживалась, люди стали покупать даже мебель, чего раньше не водилось.