Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait

Вообще-то, гражданская робость и нелюбовь к фанатикам сделали меня отчасти интеллектуальным маргиналом. «Двух станов не боец, а только гость случайный» — это сейчас звучит хорошо, а тогда я был ни рыба ни мясо, левый для правых, правый для левых, у меня не было ни соратников, ни подельщиков, никто не хотел со мной «идти в разведку», да и я сам не рвался в нее — ни один, ни в компании. Уже тогда начинал я смутно догадываться: публичная демонстрация незапятнанных риз, презрение к обычной будничной работе (и вообще к большинству просто совершающих свой повседневный профессиональный труд людей), ненависть к режиму — еще не профессия. Даже порядочность — порядочность без делания — не занятие, оправдывающее наше пребывание на земле.

Анатоль Франс восторженно цитировал Рабле, полагавшего, что «умереть за идею — значит придавать слишком много цены недоказанным истинам», и добавлял:

«Участь мучеников надо предоставить тем, кто, не ведая сомнений, обретает в собственном простодушии оправдание своему упорству… Чувствуешь себя неприятно пораженным, что находятся люди, столь уверенные в некоторых вещах, тогда как сам ты долго искал, но так и не нашел истину и в конце концов решил во всем сомневаться. Мученикам недостает иронии, а это — непростительный порок: ведь без иронии мир походил бы на лес без птиц; ирония — это веселость мыслителя и радость мудреца. ‹…› Я склонен упрекнуть мучеников в некоторой доле фанатизма; я подозреваю, что между ними и их палачами существует некое врожденное сродство, я могу себе представить, что, окажись мученики сильнее, они охотно станут палачами. Должно быть, я заблуждаюсь. Впрочем, основание так думать дает мне история. Она рисует мне Кальвина между кострами — одни уготовляются ему, другие он разжигает сам…»

^{Лилль. Художественный музей. 1980}

На рубеже тысячелетий все это звучит, вероятно, несколько цинично, но я завидую интеллектуальной смелости мудрейшего Анатоля Франса. Для многих достойных инакомыслящих суд писателя может показаться несправедливо жестким, а если вспомнить большевистские замашки Малевича? Судить моих куда более смелых современников — не мне, всегда оберегавшему самого себя от опасностей, но думать и сомневаться — право каждого.

«Ежели бы только человек выучился не судить и не мыслить резко и положительно и не давать ответы на вопросы, данные ему только для того, чтобы они вечно оставались вопросами!»

(Л. Толстой

. Из записок князя Нехлюдова. Люцерн)

Говоря прямо и без затей, я не любил нашу власть, но и диссидентов не полюбил тоже. Везде свои фанатики, мрачные и злые, везде ненависть и презрение. Что и говорить, тоталитарная власть хуже других по определению, поскольку хуже не бывает ничего. Но всегда мне были понятнее и милее те, кто не дрался за власть и влияние, не декларировал позиции, а делал по мере сил то, что умел делать на пользу людям. Позднее я все с бóльшим отчуждением смотрел на этих храбрых, благородных, но невыносимо заносчивых людей с их уверенностью в собственной избранности, с уверенностью, что они имеют право презирать не таких, как они, с их привычкой фамильярно называть Солженицына «Солж», с портретами Сахарова на стенках нарочито нищих квартир, с культом «интеллигентной бедности» и небрежного всезнайства. Как склонны к этим странным играм русские страстотерпцы: «И надо отдать нам справедливость, хотя мы делаем это несколько засаленными картами, но исступленно» (Инн. Анненский).

Вероятно, все эти рассуждения звучат и выспренне, и мелковато и, уж конечно, меня не красят. И конечно, здесь много сформулированного значительно позднее. Но мысли многих лет складывались примерно так.

Последние мои поездки в Париж «советского времени» произошли в 1980-м и 1982-м.