Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait

Осенью 1980-го по обе стороны польской границы — в Гродно и во Франкфурте-на-Одере — стояли составы с зачехленными танками: «соцлагерь» был перепуган — в Польше шло брожение. Обе границы наш поезд пересекал ночью, поэтому зрелище было особенно мрачным.

В Варшаве ремонтировался мост через Вислу, поезд двигался медленно, рабочие смотрели на наши вагоны с ненавистью и ругали нас громко, более всего по-русски.

Первые две недели я провел у пригласивших меня знакомых в Лилле. Это были странные дни. Франция, но вовсе уж не Париж, спокойный и словно бы замкнутый в себе самом, богатый, скорее респектабельный, нежели чарующий, город: старые укрепления, стены и цитадель, построенные Вобаном, элегантные здания XVII века существовали словно бы отдельно от него. Домашние вечера с милыми людьми, визиты к их родственникам и приятелям, провинциальное спокойное бытие среднеобразованных, разумных, в достатке и с удовольствием живущих, серьезно работающих людей. Жизнь их была бесконечно далека от меня, она внушала уважение, но любопытство мое не было задето, и мне стыдно вспоминать об этом.

В Лилле — прекрасный музей (Дворец искусств), расположенный в несколько помпезном здании конца девятнадцатого века, но выстроенном специально для музея. Там просторные, отлично освещенные залы, картины легко и приятно смотреть, а коллекция — драгоценная: Рубенс, Ван Дейк, ранняя картина Давида «Велизарий», Гойя, Милле, импрессионисты. Там впервые я в подлиннике увидел холст Курбе «После обеда в Орнане», и вновь крамольное подозрение о величии не нашей живописи по сравнению с нашей закралось в мою душу. Однако более всего остались в памяти не сами экспонаты, а экскурсия или урок, который вел в музейных залах молодой учитель с совсем маленькими — лет по шесть-семь — детьми. Он показывал им голландскую сцену охоты XVII века и гобелен Леже, а потом вместе с ними сравнивал их композицию, как у нас говорят, «чисто формально», и эти дети увлеченно искали (и находили) некие общие законы, управлявшие мыслью и рукой художников, разделенных тремя веками.

^{Париж. 1980}

В Лилле я в первый раз соприкоснулся с французской полицией. Через несколько дней после приезда я обнаружил, что в моем паспорте нет отметки о въезде во Францию.

Потрясенный этим обстоятельством, я, несмотря на недоумение и робкие протесты моих французских знакомых, отправился в префектуру полиции с намерением сдаться властям и вымолить искомую печать. Сначала я попал в отдел иностранцев, где на полу сидели арабы, цыгане и разные беглецы из «соцлагеря» в ожидании своей участи. Там на меня посмотрели с растерянностью и отправили в другой департамент.

Ко мне вышел человек в синем клубном пиджаке и серых брюках — обычный цивильный наряд полицейских офицеров — и, вежливо выслушав мое взволнованное признание, спросил:

— У вас есть паспорт, мсье?

— Разумеется, вот он!

— У вас нет обратного билета, мсье?

— Есть, — ответил я, — но у меня нет штампа о пересечении французской границы.

— Мсье, — сказал мне чиновник, — я не вижу, чем могу вам помочь. У вас есть паспорт, виза и билет.

— Да, — сказал я, — но у меня нет штампа о пересечении французской границы.

— Зачем он вам, мсье?

— А как же?

На этом терпение человека в клубном пиджаке иссякло. Он посмотрел на меня сочувственно, но неприязненно, как смотрят на вежливых сумасшедших.

— Не вижу, мсье, чем могу быть вам полезным, — повторил он. — Простите.

И, коротко кивнув, удалился.

Две недели в Лилле миновали, и я уехал в Париж.

В Париже жить оказалось негде: апартаменты на улице Миромениль, новая городская резиденция дядюшки — квартира его новой жены Сюзи, как всегда, оказались недоступными для русского бедного родственника. Богатые, опекавшие меня старушки в ответ на мои вымученные намеки отвечали, что поместить меня негде: «У меня ведь только спальня и салон». На два дня дядюшка снял мне гостиницу на Монпарнасе, после чего я оставался без крова, без денег и надежд. Напомню: даже если бы я вернулся домой раньше назначенного мне ОВИРом срока, это повлекло бы за собой серьезные неприятности.

Я оказался в отчаянном положении, понять которое способны лишь те, кто попадал за границу в ту пору и оставался, как я, без приюта и средств. Но этот мрачный случай помог мне познакомиться с милейшим человеком — математиком по имени Жерар. Знакомый знакомых, один из тех добродушных чудаков-французов, которые почитали своим долгом помогать всем, кто приезжал из Советского Союза, чей телефон я записал «на самый крайний случай».

^{Кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Могила Бунина. 1980}