Воспоминания о XX веке. Книга вторая. Незавершенное время. Imparfait

(Самое удивительное — в те минуты, когда писалась эта самая строчка, я слышал звук работающего в кухне телевизора. Шла передача «Старая квартира», посвященная именно 1980 году. В телестудии — розовый, веселый, победительный Владимир Войнович, Борис Мессерер, Белла Ахмадулина, люди значительные, талантливые, так много пережившие. Откуда ощущение не то чтобы фальши, но некоей неподлинности, подмены? Они искренне и просто говорят, их сочувственно и серьезно слушают, но, похоже, собственные воспоминания некогда притеснявшихся властями, а ныне преуспевших, отчасти и благодаря этим притеснениям, — это не совсем то, что было тогда. Сейчас они, так сказать, герои собственных судеб, уже иное помнят о себе, чем мы — другие, не участники, а пассивные, унылые, но, поверьте, очень внимательные созерцатели событий. — М. Г. Примеч. конца 1990-х.)

Непосредственно для меня начало восьмидесятых — время бесславное. Что было тому виною — усталость после защиты и действительно очень напряженной работы («Уильям Хогарт и его время», «Ватто»), очередная лавина личных проблем, в которые я погрузился с головой, нажив себе и в своей рассыпающейся семейной жизни массу неприятностей, или что-то еще, но моя работа если не остановилась вовсе, то обрела тот отвратительно номинальный характер, что приводил меня в полное отчаяние. Я по-прежнему высиживал немало часов за машинкой, но получалось вымученно, почти бессмысленно. Еще что-то печаталось, вышла книжка о Мемлинге, написанная года два назад. В 1984-м готовилось переиздание моего «Ватто» (исполнялось триста лет со дня его рождения), я удерживался на поверхности, но вновь явилось отвратительное ощущение зыбкости. Со мной (доктором и достойным автором!) — легкомысленно, как оказалось, — заключили договор на толстую книгу об искусстве Просвещения, заплатили большой аванс, а работа стояла. К середине восьмидесятых у меня почти прекратились сколько-нибудь масштабные публикации. И, как бывало уже в моей жизни, я вновь решился на государственную службу. Сначала мне предложили стать профессором в училище им. В. И. Мухиной, я колебался, еще боялся за свободу, потом согласился, и выяснилось — зря. Случилась некая интрига, и от пришлого доктора отказались. А потом меня пригласили в Русский музей. То была новая и последняя — так мне казалось тогда — капитуляция. Судьба хранила меня: в годы либерализации экономики пером бы я не прожил.

Мои доброжелательные приятели из Русского музея — им по сию пору я благодарен — постоянно уговаривали меня поступить туда работать. В музее существовал — с недавних сравнительно пор — совершенно особенный, так сказать, теоретический сектор под мудреным названием «Отдел исследований современного советского искусства и художественной критики» с веселенькой аббревиатурой «ИССИ и ХК». Отдел функционировал в режиме скорее НИИ, главным в нем было не присутствие, а сочинение текстов — совершенно по мне. Правда, пожелание коллег еще не есть приглашение начальства. Но и тут судьба обернулась ко мне доброжелательным ликом.

В музее сменилась власть. На место Василия Алексеевича Пушкарева, о котором был уже случай рассказать, пришла Лариса Ивановна Новожилова, дама из партийных начальниц, но обходительная и образованная, всерьез читавшая Платона и Аристотеля, в музеях никогда не работавшая и схожая со своим предшественником лишь привычкой к власти. Это событие, естественно, породило отчаяние, восторги, сплетни, надежды, злость, волнения, скандалы и ликование — все то, что сопровождает смену властей, когда всплывает откуда-то со дна опасная и постыдная муть. Я знаю об обоих руководителях достаточно, в том числе и совершенно лишнего, чтобы рассказать о них много, но все же недостаточно, чтобы быть справедливым, да и что толку скрести незажившие ссадины или докуривать запоздалый фимиам. Мемуаристу слишком легко оборотиться сплетником, а это фигура жалкая и пошлая. Люди, которые ныне упоминаются на моих страницах, принадлежат и сегодняшнему дню. Здесь более всего важно простое приличие. Я постараюсь говорить о людях, ныне здравствующих или недавно перешедших в мир иной, хорошее — оно всегда есть, в хорошую сторону не грех и ошибиться. А с дурным — как получится, можно и не спешить. Не успею — и за меня доскажут.

И вообще, почему твоя правда обозначает неправду другого? Еще ведь Кант утвердил правомочность антиномий. И два взаимоисключающих мнения могут быть справедливыми.

…Но несомненно, «кадровая политика» в музее изменилась, вряд ли Василий Алексеевич пригласил бы меня, как и некоторых других (особенно персонажей с неудовлетворительным «пятым пунктом» или просто сомнительными фамилиями), в музей.