Воспоминания петербургского старожила. Том 1

– Обратите внимание, Вильгельм Иванович, – заметил барон Розен, – на примечание, сделанное к этой повести ее автором. Оказалось, что почтеннейший Павел Петрович Свиньин, не поняв всех наивных прелестей малороссийского неподдельного юмора, позволил себе сделать в этой повести разного рода переделки какого-то канцелярского цвета. Автор по поводу этих непрошеных им переделок заставляет двух лиц вести между собою разговор, в котором одно, щирый хохол, выражается очень мило по-хохлацки. Нам с вами малороссийский язык не чужд, Вильгельм Иванович, благодаря нашим стоянкам на Украйне, так потрудитесь прочесть это примечание и эту фразу, на которую я ссылаюсь и в которой выражена жалоба автора на самовольство петербургского журналиста, не умевшего раскусить прелести малороссийского жарта.

Карлгоф, найдя указанное место, прочел слова действующего в разговоре лица, Фомы Григорьевича: «Що-то вже як у кого чорт ма клёпки в голови!»[654], вследствие чего он и Розен засмеялись, а им вторил Якубович. Не знающие же малороссийского наречия также поняли, в чем суть, и смеялись.

Затем барон Розен объяснил, что в «Северных цветах» была Гоголева же повесть «Гетьманщина»[655], под которою вместо подписи поставлено было четыре буквы О рядом (ОООО), потому что в имени и фамилии Николай Гоголь-Яновский буква эта четыре раза повторяется[656]. Независимо от этого в «Литературной газете» была статья «Учитель» за подписью Глечик[657]. Обе эти статьи, принятые Полевым за статьи, принадлежащие ненавистному ему Оресту Сомову, писавшему свои из малороссийского быта повести под псевдонимом Порфирия Байского, в «Телеграфе» были разбранены жестоко.

– Не худо бы, Вильгельм Иванович, – завопил Воейков, обращаясь к Карлгофу, – если бы вы черкнули цыдулочку вашему любезному Николаю Алексеевичу, попросив его принять к сведению, что между Рудым Панькой и Сомовым нет ничего общего, да и прибавить бы не мешало, какое участие в этой книге и ее авторе принимают В. А. Жуковский и А. С. Пушкин.

– Я так уверен, – сказал с напыщенною торжественностью Карлгоф, – в справедливости и беспристрастии Николая Алексеевича Полевого, что не могу допустить мысли, чтоб он белое, ежели только оно вполне бело, назвал черным, увлекаясь чувством личного нерасположения к автору. Что же касается до указания на почтенные авторитеты, то я знаю, что этого рода указаний Николай Алексеевич терпеть не может и они способны ужасно огорчить его[658].

Во время этих разговоров о Гоголе и его книге явился тихонько сам Николай Васильевич Гоголь-Яновский.

Как только он вошел в комнату, Воейков приподнялся и сделал несколько шагов навстречу новому гостю, пожал ему дружески руку, сказав громко:

– А! Николай Васильевич, милости просим. Сегодня все мои гости другого занятия не имеют, как рассматривание вашей книги, и другого разговора, как об этой книге.

– О моем-то «поросе», – улыбаясь, сказал Гоголь, усаживаясь и здороваясь с бароном Розеном и с В. Н. Щастным, которых только и знал из всего общества[659].

– Как «поросе»? – вопрошал удивленно, поднимая очки на лоб, Воейков, которого это название так озадачило, что он не знал, что и сказать, и в раздумье стал вытирать стекла снятых им очков.

– Это так взбрехнулось мне, – объяснил Гоголь, – назвать мои «Вечера на хуторе» поросенком, хотя к этому была кое-какая причина. Дело в том, что у меня как-то оказался довольно большой баул из папки. А на крышке этого баула с наружной стороны была гравированная раскрашенная картинка, изображавшая блудного сына, пасущего свиней, из которых одна отделилась от стада и видна была на первом плане, ближе и яснее, чем даже виднее был сам-то блудный сын, сидевший где-то вдали под деревом. Находящийся у меня в услужении взятый из дома служитель прозвал баул этот «порося», я же нашел удобным складывать в этот баул все материалы, назначенные для «Вечеров на хуторе», и вот причина данного мною всей книге забавного прозвища.