Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Гоголь беседовал с хозяином и с бароном Розеном преимущественно, но, познакомясь с будущим своим рецензентом Якубовичем и с легко знакомящимся Платоном Волковым, он и с ними разговаривал. Но весь этот разговор и вся эта беседа вертелись почти исключительно на одном переливании из пустого в порожнее о том, что Гоголь признателен Пушкину, Жуковскому и Плетневу, что последний придумал название книги и советовал сохранять наистрожайшую анонимность, что он (Гоголь) считает себя счастливым, имея знакомство с семейством статс-секретаря Лонгинова, с сыновьями которого он репетирует разные науки и русскую словесность в особенности. Он расспрашивал о сношениях с книгопродавцами, причем Воейков брался в особенности свести его с Иваном Тимофеевичем Лисенковым, которого назвал «другом и благодетелем» своим. При этом Воейков рассказал во всеуслышание черту честности г. Лисенкова. Дело в том, что Воейков позаимствовал от Лисенкова однажды сумму в сто полуимпериалов, равнявшуюся в ту пору с небольшим 500 рублей, а между тем по рассеянности, ему свойственной и происходившей у него большею частью от жестоких мигренных болей, он вместо слова полуимпериал написал в заемном письме слово империал, которое так и в книгу маклерскую было занесено. Но Лисенков первый заметил эту ошибку Воейкова, которая могла заставить последнего заплатить ему вдвое против заимствованной от него суммы, спешит к Воейкову, указывает ему на его промах или описку и просит сколь можно скорее все это исправить. Воейков очень был ему за такое бескорыстие благодарен и хотел во всех газетах пропечатать свою признательность. На это Лисенков отозвался, что публичная похвала такому его действию, столь натуральному, была бы ему неприятна и некоторым образом была бы упреком целому обществу, словно оно бедно людьми, исполняющими свои обязанности; да и к тому же он терпеть не может оглашения своих действий как частного человека, а не как книгопродавца и купца. Теперь, когда после этого воейковского рассказа прошло 40 лет, кажется, что нет никакого неприличия или неудобства повторить в ретроспективной статье то, что в моем присутствии было рассказано А. Ф. Воейковым при весьма многих свидетелях, из числа которых не все же перемерли, найдется несколько человек и в живых и здравствующих.

– Вы, Николай Васильевич, – спрашивал Воейков, – то письмо от А. С. Пушкина, которое мне доставили сегодня лично, вероятно, из Царского от него получили? Вы потрудитесь сообщить мне его адрес, чтобы я мог ему отвечать в Царское. А то хоть он и большая поэтическая в России знаменитость, но напиши к нему даже в Царское, как кто-то во времена оны писал к Вольтеру из Америки, не зная его адреса: «À Monsieur Voltaire, en Europe»[662], письмо едва ли дошло бы аккуратно. Нет, нам с Францией, да еще с Францией того времени, то есть 1775 года, не сравняться пока.

– Вот адрес Александра Сергеевича, – говорил Гоголь, вынув из кармана карточку Пушкина с его царскосельским адресом. – А вот, кстати, и письмо его, при котором он прислал то, которое я вам сегодня утром принес.

– Если нет в письме этом секретов, – воскликнул Воейков, – Бога ради, прочтите!

– Извольте, – сказал Гоголь и прочел письмо следующего содержания:

Любезный Николай Васильевич,

Очень благодарю за письмо и доставление Плетневу моей посылки, особенно за письмо. Проект вашей ученой критики удивительно хорош. Но вы слишком ленивы, чтобы привести его в действие. Статья Косичкина еще не явилась; не знаю, что это значит: не убоялся ли Надеждин гнева Фаддея Бенедиктовича?..[663] Поздравляю вас с первым вашим торжеством – с фырканьем наборщиков и объяснением фактора. С нетерпением ожидаю и другого – толков журналистов и отзыва остренького сидельца (т. е. Полевого, – пояснил Гоголь). У нас все благополучно: бунтов, наводнения и холеры нет. Жуковский расписался. Я чую осень (письмо от 25 августа) и собираюсь засесть. Моя Наталья Николавна благодарит вас за воспоминание и сердечно кланяется. Обнимите от меня Плетнева и будьте здоровы в Петербурге, что довольно, кажется, мудрено[664].