Воспоминания петербургского старожила. Том 1

– А всю статью для Сенковского переводили с французского, с немецкого, с английского целая компания юношей и пансионских девочек, ради чести работать для барона Брамбеуса, который потом слегка гладил перевод, доставленный ему в дар, и вставлял свои разнообразные ориентализмы.

Так уверял кто-нибудь из нувеллистов.

– Вчера из любопытства под предлогом будто подписаться на Лексикон, – говорил в другой раз другой нувеллист, – зашел это я в Плюшарову контору и там встретил одного приезжего в Петербург подписчика на Лексикон. Рассказывал он, что у них в Вологде очень жалуются на плохое получение обещанных книг, которые являются не вовремя, да и, явившись, не удовлетворяют ожиданиям.

– Легко им там толковать, – замечал Карлгоф, Розен или вообще кто-нибудь из нейтральных, – легко, ничего не зная, не ведая, как здесь трудно возиться с цензурой. Говорят, третий том два раза был задержан цензурой, бог знает из-за чего только.

– Цензура цензурой, – замечал Воейков, – а уж это не цензура, коли содержание книг не удовлетворяет ожиданий читающей публики.

– Трудно, – объясняли великодушные рыцари, истинно великодушные и бескорыстные, потому что они в деле Лексикона не принимали ни малейшего участия, – трудно, право, трудно угождать нашей публике, некоторые члены которой да не то что отдельными единицами, а целым уездным обществом претендуют за то, что город Александров описан очень подробно, город же Алексин, напротив, чрезвычайно кратко. В описании города Александрова поименованы владельцы некоторых городских домов даже, и это заставляет добрых людей гневаться.

– А знаете ли, почему город Александров, – говорил опять один из вестовщиков, – описан с такими излишними подробностями? Это презабавная причина, право, презабавная, и состоит в том, что из города Александрова подписчиков оказалось больше, чем из некоторых целых губерний. Градской голова тамошний сам был в Петербурге и взялся всенепременно доставить огромное число подписчиков, ежели их город, правда, очень мануфактурный, будет описан в подробностях необыкновенных: «Пусть знают другие города империи, – говорил городской александровский голова, – пусть знают все в России, каковы александровцы и их град»[678].

– Новость, новость, великая новость! – возглашал один из провозвестителей в другую какую-нибудь пятницу. – Чудеса в решете! Чудеса! Греч с Сенковским в Лексиконе решительно переругались. Кончилось даже тем, что Греч сказал Сенковскому, как говорил Иоанн Грозный князю Курбскому: «Не хочу видеть твоей эфиопской хари!»

– Эфиопская харя! Эфиопская харя! – хохотал и рокотал восторженно Воейков.

– Новый редактор Лексикона, – кричал новый вестник, – вместо Греча Шенин, бывший его помощник[679]. Но Сенковский остается во главе всего дела и всему заправлялой. Плюшар называет его «адмиралом, ведущим корабль его».

– Как бы этот адмирал, – замечал Воейков, – не навел этот корабль на подводный камень.

В следующую пятницу нувеллисты сообщили, что адмирал объявил, что он не примет руля иначе как с тем, чтобы немедленно была исключена статья г. Краевского «Борис Годунов», написанная, по его мнению, слишком в пользу этого исторического лица, в котором он, Сенковский, не признает никаких достоинств, кроме ума коварного. И действительно, рассказывали тогда, статью исключили из всех еще не ушедших из конторы экземпляров и заменили другою, написанною кем-то безгласным, чуть ли не Старчевским, под диктант Сенковского[680].

Еще в одну пятницу было, помню, рассказано, что приехал из Дерпта Булгарин, который обещает совершить с Плюшаром и с Сенковским coup d’état[681] вроде того, какой совершен был консулом Бонапартом. Это заставляет надеяться на диверсию в деле Энциклопедического лексикона, потому что Булгарина боится даже Сенковский, действовавший до сих пор с отчаянною и безнаказанною дерзостью какого-нибудь Пульчинелло из итальянского народного театра.

– Не бывать торжества папеньки Ивана Ивановича Выжигина, – завыл Воейков, стуча клюкой, – не бывать этому торжеству, пока жив старикашка Александр Федорович, сын Воейков! Как ни ненавистен мне Брамбеус, готов подать ему даже руку против Фаддея, этого перебежчика из-под всех знамен!

Так-то личные антипатии или личные симпатии, как всегда, кажется, в нашей бедной журналистике брали верх над сущностью. Как ни был я тогда молод, а все-таки мне казалось, что для того, чтобы способствовать доведению до конца такого важного предприятия, каким был Энциклопедический лексикон, надобно было принести в жертву собственные свои чувства, основанные на отношениях к различным личностям и на разных мелочных расчетах.

XIV

Я уже заметил, что не буду рассказывать все пятницы Воейкова с теми подробностями, в какие я вошел относительно первых моих посещений его гостиной, потому что это значило бы впадать в повторение ежели не одних и тех же бесед слово в слово, то одних и тех же обстоятельств, происходивших почти все в той же форме. Останавливаюсь лишь на экстраординарных эпизодах.