Воспоминания петербургского старожила. Том 1

– Mais savez-vous que c’est fort joli[688], – сказал Пушкин. – Да, именно: «Поляк французу продал Россию». Прекрасно! Завтра же скажу спасибо за это Александру Филипповичу и буду повторять повсюду во всеуслышание. Этим надеюсь усилить еще к себе любовь благороднейшего Фаддея Венедиктовича.

В это время Воейков хлопотал, собственноручно потчуя чаем своего знаменитого гостя и спрашивая, с чем он хочет пить чай: со сливками, лимоном, коньяком, вареньем или клюквенным морсом?

– Попрошу кисленького морса, – слегка ответил Пушкин и, выпив несколько чая, который оказался слишком горяч, сказал:

– А знаете ли, господа, ведь Фаддей Венедиктович приносит мне пользу в моем домашнем быту. Шутки в сторону, лучше всякого Песталоцци он помогает мне управляться с моими мальчуганами. Крошки еще такие, четырех-пяти лет, а пострелята все в папеньку. Но Фаддей Венедиктович их мигом усмиряет, когда они зашалятся!

И при этом Пушкин принимал с усилием, потому что хотел смеяться, пресериозную мину; хотел же он смеяться, по-видимому, потому, что Александр Федорович, вскинув очки на лоб, изображал собою комическую фигуру изумления, словно думал в этот момент: «Чем черт не шутит, ну если, чего доброго, треклятый Булгарин втерся к Александру Сергеевичу в дом и интимничает у него в качестве гувернера или дядьки!»

– Объясните, бога ради, эту энигму, Александр Сергеевич! – восклицал Воейков, обращаясь к Пушкину, который в это время очень усердно занимался своим стаканом чая с морсом и погружал в него валдайские баранки, о которых некогда сказал:

У податливых крестьянок
(Чем и славится Валдай)
К чаю накупи баранок
И скорее поезжай[689]

.

– Энигма эта состоит в том, Александр Федорович, что Булгарин мне помогает в воспитании моих детей так. Худо что-нибудь сделал мальчик, у меня нет ему другого наказания, как «сегодня ты на два часа Булгарин, а не Пушкин», и, поверите ли, ведь это наказание лучше всех углов, коленей и прочего действует. Пробыть Булгариным даже пять минут они привыкли считать великим горем для себя, и ежели, когда меня нет дома, нашалят как-нибудь, так уж нянька немка уверяет их, что, как только папа вернется домой, она ему пожалуется, и папа накажет Булгариным. «Накажет Булгариным»! Ха! ха! ха! Не правда ли, что [это] стоит России, проданной поляком французу!

И он заливался звонким детским смехом, которому вторил одобрительный смех всего общества.

– А как мил Сенковский, – воскликнул вдруг Александр Сергеевич, – видели вы в «Библиотеке для чтения» его убеждения и уговаривания, чуть не со слезами, чтоб я отказался от моего намерения издавать «Современник»? Да нет, вздор; шалишь, почтеннейший Осип или Иосиф Иванович!

– Не только я читал эти проделки, – завыл Воейков, – да уже приготовил на них критику, которую в следующем нумере напечатаю.

– Ежели близка у вас эта рукопись, пожалуйста, прочтите, Александр Федорович. Интересно, очень интересно, – просил Пушкин.

– С величайшим удовольствием, – сказал Воейков и вынул из своего постоянно при нем находившегося на столике портфеля лист бумаги, с которого прочел следующее:

Пуглив же барон Брамбеус, ей-Богу, право, пуглив. Еще первая книжка «Современника» А. С. Пушкина скрывалась в таинственном свете будущего, а барон уже вздумал уговаривать издателя, чтоб он отступился от своего благого намерения, начал честить его поэтическим гением первого разряда, стращать его грязными болотами, лежащими у подножия Геликона, и вредными испарениями бездонной их тины. Grimace, monsieur le baron, grimace![690] «Мы сочли бы себя счастливыми, – с умилением, почти со слезами, вздыхает наш добрый барон, – если б эти замечания могли еще сдержать Александра Сергеевича Пушкина на краю пропасти, в которую он хочет броситься»[691].

– Лучше бы я сам не возразил, – смеялся Пушкин. – Хорошо, хорошо, очень хорошо! Колко и умеренно! Спасибо, Александр Федорович, спасибо большое.

– Рады стараться, ваше высокопревосходительство! – воскликнул Воейков, ухмыляясь.

– Что уж вы так меня чересчур величаете, Александр Федорович? По званию камер-юнкера я, говорят, высокородие.

– А у нас в литературе русской вы генерал-фельдмаршал, – докладывал Воейков.