Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Конечно, каждый из петербургских, да и не из петербургских сколько-нибудь образованных жителей, а временно наезжавших лет за 40 пред сим провинциалов, неоднократно встречал оригинальную фигуру тогдашнего министра финансов генерала от инфантерии графа Егора Францовича Канкрина всегда не иначе как в военной генеральской форме, которую он умудрился видоизменить до того, что покойный великий князь Михаил Павлович (не очень много переживший Канкрина[832]) всегда, заметив на ком-нибудь в ношении мундирного платья какое-либо отступление от строгой формы, называл обыкновенно этого рода беспорядок «канкринщиной», всегда, впрочем, прибавляя: «Далеко, брат, кулику до Петрова дня! Да и к тому же, как говорили древние, что дозволяется богам, каков в своем роде, например, Канкрин, то не дозволяется таким, брат, волам, как мы с тобою во всех возможных отношениях. Итак, любезнейший, чур не канкринствовать!» И замечательно то, что граф Канкрин, вышедший на такую недосягаемую государственную высоту из бедных немецких разночинцев, никогда в военной настоящей фронтовой или вообще боевой службе не был и ни в каких сражениях не находился, а со всем тем необыкновенно высоко ценил генеральские эполеты и шляпу с витушкою на кокарде при белом петушьем султане, на ношение которых получил право, когда в начале войны 1812 года, по усиленной своей просьбе и ходатайству тогдашнего военного министра и главнокомандующего действующею армиею Барклая де Толли, был из действительных статских советников переименован в чин генерал-майора, будучи назначен в должность генерал-провиантмейстера действующей армии[833], когда, само собою разумеется, почтенному Егору Францовичу в сопровождении некоторой свиты из необходимейших чиновников приводилось в нескольких колясках, бричках и перекладных телегах проезжать изрядные пространства по дорогам между заготовительными пунктами провианта. При этих переездах, понятно, генерал-провиантмейстера сопровождал военный кавалерийский конвой, состоявший преимущественно из улан и казаков на конях с пиками, у первых с развевающимися флюгерами, у вторых без флюгеров. Старожилы, знавшие Канкрина еще в те времена, то есть за семьдесят три года пред сим, рассказывали пишущему эти строки, родившемуся именно тогда, то есть в 1812 году, конечно, не при рождении его, а когда в начале тридцатых годов он, будучи юношей, сотрудничествовал уже в тогдашней единственной частной газете – «Северной пчеле», принадлежавшей тогда известному нашему грамматику Николаю Ивановичу Гречу, что граф Канкрин (тогда еще просто вовсе не граф, а генерал-майор Канкрин) имел странную слабость ко всем воинским почестям и беспрестанно любовался своим молодецким конвоем, которому, невзирая на свою чрезвычайную расчетливость, смахивавшую иногда на скряжничество и даже плюшкинство, довольно щедро выдавал из собственного жалованья рубли «на водку». А раз как-то, как рассказывал нам один заслуженный казак, которого мы знали в конце двадцатых годов, именно в 1829-м, придворным лейб-казаком государыни императрицы Александры Федоровны, случилась такая оказия, что по необыкновенно узким тропкам невозможно было пробраться в колесных экипажах, отпущенных в дальний объезд, а надо было пробраться не иначе как верхом на коне. Как быть? Генерал-провиантмейстер, хотя и генерал-майор, следовательно, в ботфортах со шпорами, а в жизнь свою, и тогда уже не слишком-то юную, никогда в седло не садился и ноги в стремя не вкладывал, почему на каком-нибудь лихом донце или на бешеном башкире[834] ему и думать нельзя было ехать. Однако случай выручил: в это самое время от старости и дряхлости скончался один девяностотрехлетний есаул близь расположенной казачьей сотни, после которого остался в наследство его правнуку, молодому хорунжему, никуда ему, юноше рьяному и ездоку сорвиголова, [не нужный] саврасенький меринок с сединою серебряною в гриве и в челке. На этом буцефале мог смело ездить шестилетний мальчуган, а наезжен старичок-конек покойным своим владельцем был знатно: не знал ногайки почти отродясь и ходил на шелковых вместо ременных поводьев, понимая слова, что твоя ученая собака. Егору Францовичу разъяснили все достоинства Савраски, и он, никогда не ездив верхом, вскарабкался на казачье седло с удобною подушкою, служившею 93-летнему старцу есаулу, и смело поехал, похлопывая старого конька рукою в толстой замшевой перчатке по правому плечу и расхваливая приятную иноходь и примерное послушание «милого Зафраски», как он всегда плохо до конца жизни выговаривал русские слова, хотя писал по-русски так правильно, что первые наши тогдашние грамматики, Греч и Востоков, никогда не могли найти в его писании на русском языке ни одной орфографической ошибки. С этих пор, то есть со дня, как ему привелось проехать верст десять или одиннадцать на старом саврасом иноходчике, Канкрин стал не только убеждать себя, что он военный; но еще он верил тому, что езда эта чуть-чуть не на лошади-автомате делала его решительно кавалеристом и, чего доброго, почти наездником. Люди, знавшие Канкрина близко, неоднократно слыхали из уст его слова: «наши братья военные» или «наши братья кавалеристы». Это, конечно, для столь серьезного ученого мужа и государственного почти беспримерного человека была слабость довольно забавная, слабость, заставившая его чуть не со слезами умолять императора Александра Павловича о сохранении ему до самой его смерти права ношения военного генеральского мундира. Помня биографические (жизнеописательные) подробности всех знаменитейших мужей, как современных, так [и] прежних и даже из древней греческой и римской историй, нельзя не прийти к тому убеждению, что не было ни одного знаменитого человека на каком бы то ни было поприще без того, чтобы он не платил дани какой-нибудь более или менее забавной странности, нисколько, впрочем, не умалявшей его заслуг и достоинств в глазах справедливых современников и благодарных потомков.