Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Такого рода «огарочную» экономию уже не в переносном, а в прямом и настоящем смысле [Канкрин] любил соблюдать у себя в своем домашнем быту. Так, уверяя, что две восковые или стеариновые (тогда только что показавшиеся в торговле[842]) свечи на письменном столе вредны для зрения и что всего полезнее иметь лишь одну свечу, граф и эту свечу доводил горением до самой лилипутной величины, употребляя для сохранения огарков так называемые «профитки», то есть искусственные алебастровые свечи с медным шпильком вместо светильни, на какой игольчатый шпилек насаживается огарок. Все это ни малейше не подлежит сомнению и нисколько не отзывается преувеличением, потому что бывший некогда камердинер графа Канкрина из крепостных мальчиков, составлявших часть приданого его жены, как мы говорили, урожденной Муравьевой-Апостол, Трофим Иванович Пахомин, отзывавшийся, впрочем, о нем с сердечным благоговением, как о добрейшем, человечнейшем и прекраснейшем барине-владельце, когда нам привелось видеть его случайно, удрученного годами и недугами, но живущего на окраине Петербургской стороны в собственном домике милостивыми загробными щедротами графа Егора Францовича, умевшего сердцем помнить всякую оказанную ему услугу, сказывал нам, что первая «профитка» в Петербурге была сделана именно по заказу графа Егора Францовича, поручившего ее исполнение какому-то лейщику-немцу, постоянно занимавшемуся изготовлением различных вещей и вещиц из лакированного алебастра.

Кстати, тот же Трофим Иванович Пахомин рассказал нам теперь, полвека спустя, то, о чем еще в тридцатых годах, помним, говорил весь Петербург от мала до велика, именно знаменательный эпизод с курением трубки, разрешенным императором Николаем Павловичем в Зимнем дворце решительно лишь одному Егору Францовичу, который благодушествовал со своею пенковою фарфоровою трубкою в самом императорском кабинете во время многочасовых докладов. Сам государь, как известно, не курил табака ни в каком виде, да и просто терпеть не мог табакокурения до такой степени, что великий князь Михаил Павлович, напротив, страстный любитель табакокурения, никогда не дозволял себе выкурить даже соломенную (из рисовой соломы) «пахитоску» (бывшие тогда в такой же моде, как папироски нынче) в стенах не только братнина кабинета, но и вообще в Зимнем дворце. После всего этого, само собою разумеется, разрешение, данное Канкрину беспрепятственно наслаждаться, грешным делом, кнастером и вакштафом[843] в самом царском кабинете, который после его ухода сильнейше аэрировался, принимало характер уже не простой снисходительной любезности, а огромной, беспримерной царской милости, сделавшейся еще больше очевидною, как в ту пору этот случай был на устах всего Петербурга, в тяжкие дни «первого» Польского восстания в 1830 году, когда угасшая военная звезда покойного фельдмаршала графа Дибича грозила России потерею Царства Польского, спаянного с Россиею лишь бессмертными победами фельдмаршала Паскевича по смерти болезненного Дибича.

Случай этот, столь памятный и знаменательный, состоял в том, что однажды перед началом доклада министра финансов императрица Александра Федоровна, этот ангел во плоти и в царской порфире, сама собственноручно пожаловала Канкрину трубку и кисет с табаком, вошедши, против своего заповедного обыкновения, в не всегда и далеко не всем доступный кабинет своего державного супруга. Трубка эта была великолепная фарфоровая с золотом и с изящною живописью, исполненными по заказу государыни на придворном фарфоровом заводе, чубук же был эластический волосяной, а мундштук вершка в три величиною[844], из чистейшего кенигсбергского янтаря в оправе червонного золота, осыпанного брильянтовою пылью, из которой был именной вензель Канкрина (Е. Ф. К.). Кисет был бархатный фиолетовый с атласным верхом на вздержках[845], с «собственноручным» (самой государыни императрицы) вышиваньем по канве букета, очень оригинально и замысловато составленного из цветущего американского табачного растения. Принимая эти бесценные подарки, Канкрин, обыкновенно угловатый в движениях своих и крайне неуклюжий во всех своих движениях, чуть не повергся к ногам императрицы, ежели бы в этот миг император не удержал его от коленопреклонения мощною своею рукою, предоставив только удовольствоваться облобызанием руки ее величества. Независимо от всех этих царственных любезностей, император сам зажег фосфорическою спичкою[846] одну из своих восковых свечей для закурки трубки, поставив, однако, эту свечу на отдельный столик со словами, обращенными ласково-приветливо к Канкрину по-немецки: «Курите же без церемоний!»