Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Говорили в то время, да и впоследствии нам привелось слышать из уст столь близкого к Канкрину человека, каким был всегда в домашнем и служебном быту Александр Максимович Княжевич, подтверждение того, что независимо от желания государя чем-нибудь необыкновенным и очень выпуклым почтить Канкрина за услуги, им оказанные, особенно во время Турецкой, Персидской и Польской войн, была еще и другая причина такой милости к Канкрину, родившей вдруг массу завистников и новых недоброжелателей, даже врагов министру, не имевшему никаких протекций, кроме протекции, оказываемой справедливостью доблестным заслугам человека действительно замечательного. Причина эта была та, что лейб-медик Николай Федорович Арндт, эта благородная, бескорыстная и со всеми откровенная личность, хотя часть жизни пробывшая при дворе, объяснил государю, что воздержание от употребления в сутки по несколько часов трубки для такого табаколюбца, каким был Канкрин, может вредно повлиять на его организм и если не сразить его, то действовать в качестве медленного яда, вредя не столько физически, сколько нравственно и, главное, интеллектуально, то есть умственно. «Это никотин (табачный яд) навыворот», – говорил Арндт.

Возвратясь к себе домой из Зимнего дворца с великолепною трубкою и с бесценным кисетом, Канкрин скакал от радости и умиления, чего, как уверял нас его камердинер Пахомин, с ним никогда не случалось. Он в кабинете своем устроил особую витрину, в которой бережно сохранял эти драгоценные царские дары, возимые, однако, лишь обыкновенно вместе с витриною в карете во дворец в дни (очень частые) личных всеподданнейших докладов. Но замечательно, что дома он продолжал по-прежнему курить из своей пенково-фарфоровой простой трубки, которую он как-то однажды заменил еще более простою, самою грубою трубкою из глазурованной муравленой глины, каких много встречается в лавках так называемой «каменной» посуды, распространенной в низших слоях нашего простонародья. Экземпляр такой грубой и крайне неизящной трубки Канкрин, как бы под впечатлением пословицы: «На ловца зверь бежит!», раз как-то встретил при осмотре им какого-то обширного винокуренного завода на границах Финляндии. Трубку эту курил тогда какой-то грязный, закоптелый кочегар-чухна, продавший эту свою сильно обкуренную трубищу министру финансов за «полтинник», хотя она не стоила, казалось, и гривенника; но финн объяснил Канкрину, что другой такой трубки нигде нет, так как ее слепил специально для него его покойный племянник – ученик того лепщика, которому специально была заказана эта трубка этим дядею. Уродливую и крайне грубую эту трубку Канкрин очень любил. Точно так же ему очень нравились две помадные банки, из грубой грязно-синеватой глины, служившие одна ему чернильницей, другая песочницей, так как он протечной бумаги[847] у себя не употреблял, а держался старинного, допотопного способа засыпки песком. Не думайте, однако, чтобы экзекутор и расходчик канцелярии министра доставлял его сиятельству в эту кабинетную посуду превосходнейшие из превосходнейших чернила и тончайший цветной песок, разумеется, привозные парижские или английские чернила, равно как пылеобразный песок всех цветов радуги. Нет, такие роскошества в канцелярском мире, присущие всякому мало-мальски значительному в своем бюрократическом муравейнике столоначальнику, считались Канкриным, при доставлении их к нему на дом, «казенным лихоимством», почему чернила для собственного его кабинета по его рецепту, отысканному им в какой-то энциклопедии домашней технологии, изготовлял при помощи подручного мальчишки вышеупомянутый камердинер Пахомин, который равномерно при помощи комнатного казачка Фильки, крестника графини Екатерины Захаровны, просевал тот кухонный песок, каким министр, экономии ради, засыпал свои бумаги и бесчисленные подписи со своими чернилами.