Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Точно то же было, когда графу в 1839 году присоветовали медики верховую езду как целебное гигиеническое средство. Мы, да и все петербуржцы встречали в то время длинного высокого старика в огромнейших черных очках с боковыми наглазниками, в военной фуражке и в военном генеральском сюртуке с эполетами или, напротив, в военной необыкновенно короткой шинели, надетой в рукава, необыкновенно, даже уж чересчур прямо сидевшего в седле на крутошеем седоватом, смахивавшем по множеству белых волос на чалого, рыжем коне, имевшем все формы одного из тех игрушечных аргамаков[851], какие попадаются преимущественно на вербной ярмарке и справедливо называются «пряничными». Эта несчастная лошадь, смиреннейшая из смиреннейших кобыл, усиленною до невозможного выездкою доведена была до карикатурности и калечества, была когда-то, за четверть века, кажется, воспитанницей манежа придворных конюшен и по окончании своего научного курса ходила на мундштуке[852], в который вместо ременных трензелей[853] были вдеты тонкие шелковинки. Искусственная рысь этой лошади с нарочно для того выправленными ногами была мягка и необыкновенно спокойна, словно люлька, а ее галопец «на талере», как выражался берейтор, чистокровный немец, то есть курц-галоп (короткий галоп)[854], совершенно походил на движение игрушечной качальной лошадки. Все эти достоинства кобылы Светланы доставили ей во время оно честь ходить под дамским седлом чуть ли не всех, сколько есть, придворных фрейлин. Было время, когда Светлана превосходно исполняла все свои кавалерийские обязанности и была чутка не только к хлысту и мундштуку, но даже к самому легкому дамскому шенкелю[855]. Не то, однако, проявляла старушка уже Светлана, покрытая по своему золотисто-рыжему фону ярко-серебристым инеем, под своим сановным всадником, который всегда вооружен был во время своих кавалерийских подвигов огромными, не ввинчиваемыми, а особо надеваемыми на ремнях и пряжках шпорищами и здоровеннейшим резиновым хлыстищем; но, к сожалению, шпоры эти были совершенно лишние, потому что верховой Пегас от лет утратил всякую чувствительность и, онервировавшись чрезсильною выработкою высшей школы, не принимал к исполнению и в рассуждение ни шпор, ни бича, а только был внимателен к крепкому мундштуку уже не на шелковинках, а на толстых ременных трензелях, так как вся его чувствительность сосредоточилась во рту, да еще этот манежный конь-автомат понимал голосовые звуки и слова, к нему обращенные, в особенности по-французски, так как весь последний курс высшей школы этой благодушной кобылицы, проданной из придворных конюшен в цирк славившегося когда-то итальянца Гуэрры, где ею исключительно занялся Чинизелли того времени, наездник француз Дюрдуту. Вследствие этого новоприобретенного лошадью знания французского языка сановный всадник ее объяснялся с нею не иначе как на своем французском диалекте с сильным и резким немецким произношением, что было довольно забавно для людей, вполне усвоивших себе французскую речь; но со всем тем всадник-министр заставлял лошадь-автомата кое-как двигаться вперед поступью, походящею то на рысь, то на галопчик самый скромный, и эти движения заставляли полуслепого старца-сановника восхищаться своими кавалерийскими подвигами, восклицая: «Наш прат кафалерист!» Тридцать лет, прошедшие после того, как Егор Францович в 1812 году разъезжал на ветхом Савраске, не дали ему забыть этого конька, и он объяснял, за неимением других слушателей, ездившему за ним рейткнехту[856], как он среди сотни казаков донских в Отечественную войну гарцевал на «Зафраске».