Воспоминания петербургского старожила. Том 1

– Да нет же, нет, – возразил Киселев, – я вовсе не уполномочен объявлять вам, министру финансов, высочайшего повеления, уверяю вас, а мне только государь император изволил сказать: «Попроси графа Егора Францовича», или, как он вас в шутку назвал, «старого скрягу-ворчуна» от моего имени (то есть вовсе не официально, а так только по-дружески, потому что государь вас, граф, сердечно любит своим признательным сердцем). Тут огромная разница – между решением государя и его повелением: я уполномочен передать вам, граф, первое, то есть желание в форме просьбы государя, а отнюдь не второе, то есть повеление, исполнение какого должно быть безусловно и вполне бесповоротно. При этом его величество приказать мне изволил прочесть вам весь проект офермирования России, чтобы лучше и вернее вас убедить.

– Буду слушать с наслаждением, – отвечал Канкрин, надев очки, скрывшие выражение его тусклых голубоватых глаз, правда, преизрядно посмеивавшихся в этот момент, и продолжал: – У вас, граф, там в вашем Пятом отделении собственной его величества канцелярии[863] статс-секретарь Василий Иванович Карнеев пишет необыкновенно красноречиво, его записки не хуже повести или романа Александра Дюма читаются.

Когда граф Киселев кончил читать вслух всю записку, которую местами он же и комментировал, Канкрин стал задавать ему разного рода технические и вполне непосредственно к делу относившиеся вопросы, которые сбили с толка блестящего министра государственных имуществ до того, что он никак не мог победить неотразимую логику полуслепого финансиста, относившегося недоверчиво вообще ко всем киселевским проектам и к этому столь грандиозному в особенности, как к чересчур уже цветущему и поэтическому. Канкрин всегда стоял твердо на почве практической пользы, на выгодах для казны чисто материальных, тогда как Киселев с каким-то юношеским увлечением витал в эмпирее польз нравственных и интеллектуальных, не имевших ничего общего с делом финансовым.

– Итак, – сказал граф Киселев, укладывая в портфель свой проект всеобщего офермирования России, – вы, граф, отказываете мне в денежных средствах для осуществления моего проекта, удостоившегося милостивого внимания государя. Но, бога ради, скажите мне решительно и положительно причину вашего отказа.

– Охотно, – отвечал Канкрин с обычною своею серьезностью и сосредоточенностью, – охотно в двух словах объясню вашему сиятельству мою чисто финансовую причину не соглашаться на выдачу вам искомых вами миллионов. Причина эта состоит в том, что вы от казны желаете иметь деньги, а между тем не гарантируете эти деньги материальными интересами, до предполагаемых же вами так тщательно нравственных и интеллектуальных польз в далеком будущем казне нет никакого дела.

– Как, помилуйте, граф! – воскликнул Киселев. – Разве казна не государственная сила, а потому разве она не есть часть правительства? Правительство же не может быть равнодушным зрителем успехов какой-либо отрасли в стране, если эта отрасль чрез влияние нравственное и интеллектуальное разовьется со значительною силою и высоко поднимет уровень благоденствия страны. Что же после этого казна-то?

– Вы спрашиваете, граф: что казна? – отчеканивал Канкрин своим совершенно тем выговором, каким говорят по-русски все немцы, не учившиеся столь чудному русскому языку в молодости. – Казна – это ни более ни менее публичная женщина, которая сама себе все берет даром, но сама ничего не дает бесплатно и если что и выдает, то требует проценты, и проценты не шуточные.

Это определение государственной казны, сделанное Канкриным так резко и как бы в виде выстрела в упор, будучи слово в слово передано императору Николаю Павловичу, посмешило его на целый день; но со всем тем проект графа Киселева в предположенных им размерах не осуществился, а должен был исподволь, очень исподволь осуществляться в миниатюре и в самых гомеопатических величинах почти смеха ради без пользы для России, у которой все-таки в ту пору за сим остались нетронутыми до времени миллионы, которые должны были пойти на осуществление красивого проекта графа Павла Дмитриевича Киселева.

Но кончим эти все наши заметки о закулисно-кабинетной и домашней жизни графа Е. Ф. Канкрина одним очень смелым для сердца всякого порядочного человека действием Канкрина, служащим вместе с тем примером чрезвычайной его находчивости, облеченной в наивную форму простодушной и забавной откровенности[864].