Воспоминания петербургского старожила. Том 1

– Верю, граф Егор Францович, что «вы» (сильное донельзя упирание на это местоимение) могли найти здесь некоторые мелочные, ничего не значащие недосмотры одного из моих бухгалтеров, проверять которые, право, я не имею времени, да и к тому же «я» (новое сильное упирание и на это слово с полнейшею его отчеканкою) ведь никогда ни бухгалтером, ни кассиром, ни контролером не был.

На эту выходку Канкрин дал свой знаменитый отпор, в тот же день облетевший весь город и затем, благодаря крылатой почте, понесшийся как вихрь по всей России. Отпор этот, высказанный Канкриным с самою благодушною улыбкою его своеобразным германским отчетливым и резким акцентом, был таков:

– Так выходит на поверку, что я счастливее вашего сиятельства, потому что и в коронной службе его императорского величества всемилостивейшего моего государя, и в партикулярной на банкирской конторе Перетца я бывал и бухгалтером, и контролером, и кассиром, только одним никогда не бывал, могу уверить вас, ваше сиятельство, Канкрин дураком никогда не бывал[859].

Можно себе представить, каким другом Канкрину был после этого отзыва, сказанного, впрочем, с самым откровеннейшим простодушием, этот его сотоварищ по Комитету министров[860].

К числу сановников того времени, неласково расположенных к Канкрину и недовольных им, принадлежал министр новосозданного тогда Министерства государственных имуществ[861] граф Павел Дмитриевич Киселев, которому для его хозяйственных затей постоянно необходимы были деньги сверх сметы, ограничивавшей расходы его министерства, раздутого в несколько департаментов, канцелярий, комиссий, комитетов, палат и управлений из одного миниатюрного департамента под началом деятельно-исполнительного сенатора Николая Порфирьевича Дубенского[862]. К сожалению, первоначальные агрономико-хозяйственные затеи графа Киселева всего более похожи были на мыльные пузыри, какими не одна только, а многие из этих затей, отличавшихся полнейшим отсутствием русского характера и духа, оказались. Граф Киселев в Канкрине постоянно и почти систематически встречал сильный тормоз, мешавший ему приводить беспрепятственно в действие многие его радужные мечты в отношении к благоустройству многих миллионов душ государственных крестьян и в отношении к процветанию важных сельскохозяйственных отраслей в нашем отечестве. Отказы Канкрина Киселеву были всегда более или менее характеристичны, особенно когда ему хотелось, чтоб отказы эти приобретали гласность и заинтересовывали собою не только столицу, но и вообще все русское общество во всей России и Сибири, от Петербурга до Камчатки и до окраин Крыма и Кавказа. Так, например, однажды граф Киселев приехал к графу Егору Францовичу с каким-то прелестным проектом еще более прелестных общерусских и с тем вместе повсеместных ферм, долженствовавших, на бумаге по крайней мере, произвести самую благодетельную реформу во всем хозяйственном строе нашего обширного отечества. Нужно было только (безделица!..) несколько миллионов рублей, в ту пору, в начале 40-го года, не ассигнационных, а серебряных.

– Я сейчас от государя, – говорил граф Павел Дмитриевич, – его величество в восхищении от моего проекта, осуществить который можете вы, граф Егор Францович, не отказав мне на этот раз в пособии нескольких миллионов рублей. Государь император, очевидно, постиг всю важность моего проекта, проекта вполне усовершенствованного офермирования всей страны для примера и назидания всем землевладельцам-помещикам, этим плантаторам, засыпающим в неподвижности благодаря спасающему, столь несправедливо, их от гибели обязательному крепостному труду, столь унизительному для человеческого достоинства. Его величество, выслушав снисходительно и даже радушно мою докладную записку, изволил сказать мне, находясь, заметьте, граф, в приятнейшем расположении духа: «Поезжай к Канкрину и проси об этих деньгах „нашего старого скрягу-ворчуна“ (подлинное слово его величества!) от моего имени».

– Воля его императорского величества, – сказал Канкрин, сняв очки и протирая их огромные стекла лоскутком замши, – для меня священна. Я понимаю из этих ваших слов, граф Павел Дмитриевич, что сию минуту из уст ваших я получаю высочайшее повеление, передаваемое вами мне, по носимому вами высокому званию генерал-адъютанта его величества.