Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Дело было в том, что опера «Днепровская русалка», часть первая, т. е. та, где Тарабар является на сцену верхом на замундштученном[949] и оседланном козле, так давно не дававшаяся, завтрашний день будет снова играна и уже не с живым, а с искусственным козлом, манекен которого искусно сделан из шкуры некогда казненного Васьки; но только капитан Швахман несколько ошибся в размерах, при слишком усердном распяливании шкуры домашними графскими скорняками, так что искусственный козел вышел ростом не меньше иной казацкой лошадки, а уж никак не уступал вятке или обвенке[950], почему актеру Кравченко сидеть приходилось довольно высоконько, а оттого и страшновато. Но его сиятельство изволил остаться очень доволен козлом-куклою и сказал, чтобы Матюшка, т. е. Кравченко, на этот раз Тарабар, пробовал ежедневно репетировать верховую езду на высоком козле. Механизм после многих неудачных опытов был успешно выполнен, и движение оказалось вполне подражающим легкой рысце всякого козла, когда этот брадатый сластолюбец, задрав голову, козырем подходит к обожаемой им Машке. Словом, капитан Швахман сделал чудо из чудес, и граф утверждал, что он упросит дивизионного начальника об исходатайствовании ему за это подполковничьих эполет. Сегодня утром граф собрался собственно для этого дела к его превосходительству барону Будбергу и, как был в своем новом шпинатного цвета фраке со всеми орденами, зашел на генеральную репетицию в то самое мгновение, когда выступает Тарабар на козле. Кравченко, когда двинулась машина и козел-чучело пошел перебирать ногами, сидел ни жив ни мертв на своем высоком седалище, ухватившись за загривок. Его сиятельство, заметив эту карикатурную позу Тарабара, изволил разгневаться и крикнул, хватив Матюху Кравченку вдоль лопаток своею камышевкою с золотым набалдашником:

– Скотина! Разве ты из себя обезьяну, что ли, должен изображать? К началу спектакля, мерзавец, выучись у меня ездить и сидеть молодцом! – А вслед за сим обратился к Дейбелю, да и говорит: – Садитесь, гер[951] Дейбель, на этого козла. Вы говорили мне, что когда-то в труппе Киарини[952] в Петербурге и Москве вольтижером были, так покажите этому уроду правила верховой езды на этом манекене.

– О, ире эксселенц[953], – воскликнул балетмейстер, – я у Киарини весь гросс-шуле[954] прошел. Там у меня пыл такой злафный пегий пферд[955], что тершис только! – И при этих словах взлез на козла-коня. Как взлез, так поводья в левую руку, подбоченился правою, а на нас так через очки ястребом и смотрит.

– Ну, молодец немчура, молодец! – с улыбкой сказал граф и велел музыке играть марш, а механизм приводить в движение. Музыка загремела, и козел задрыгал ногами, да прытко так, и, бац, молодец-то немчура слетел со спины своего пферда на пол, – расшиб вдребезги очки и нос свой тыквообразный до крови расквасил. Граф сильно разгневаться изволил и гаркнул:

– Все вы, свиньи, дармоеды, ничего в толк взять не умеете и не хотите! Вот я вам покажу сам! Да, уж ты у меня, Матюшка (т. е. Кравченко), держись! Запорю до полусмерти, плевать мне на твой баритон! Езди у меня на козле, вот так, вот так, гляди на меня и на все, что я буду делать, во все глаза.

Сказав это, его сиятельство, при помощи двух-трех из актеров, сел в седло, положил ноги в стремена, принял поводья и, помахивая камышевкою, проехал по всей сцене, до вторых кулис. Не забудьте, что он был в круглой шляпе, во фраке и во всех регалиях. Он сошел на пол торжествующий и строго-настрого приказал Кравченке ездить так, как он проехал сейчас. Сцена эта, при всем глубоком чувстве робкой подвластности, наполнявшем сердца всех присутствующих крепостных артистов и артисток, заставила, однако, их кусать себе губы до крови, чтоб не фыркнуть от разбиравшего их смеха. Бешметова же и меня, само собою разумеется, не могло удерживать никакое чувство благоговения к сиятельному антрепренеру орловского театра, и потому мы оба вместе долго хохотали, воображая себе эту уморительную сцену: движущуюся по рельсам огромную чучелу оседланного козла и на седле графа Сергея Михайловича с его гротескной пурпуровой фигурой, в той самой позе, в какой изображен он скачущим на белом коне на картине, занимавшей одну целую стену его парадной залы. Комичнее этого, конечно, едва ли что можно было представить, и с этим, вероятно, согласятся те, быть может, немногие орловские старожилы, какие с 1828 года уцелели в Орле и в Орловской губернии и не забыли эксцентричности и самодурства тогдашнего владельца орловского театра.