Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Бывая часто у Бешметова, я почти никогда не встречал у него никого из его товарищей гусаров; но почти всегда заставал у него кого-нибудь из актеров графского театра. Впрочем, все эти артисты являлись здесь более под предлогом своих ремесленных обязанностей, т. е. как парикмахеры, как портные, как сапожники, как переплетчики и пр. Таким образом, случалось мне частенько видеть комика, и, как я уже прежде, кажется, здесь сказал, комика весьма недюжинного в личности буфетчика Козлова, исполнявшего мастерски, и именно à la Щепкин, весь почти щепкинский репертуар[944]. Этот Козлов доводил естественность в своих ролях самодурных стариков, вроде, например, загоскинского Богатонова[945], до неподражаемости. Достойно внимания, что именно эта-то непринужденность и художественная простота в игре Козлова особенно не нравились графу – антрепренеру и режиссеру. Его сиятельство, не одаренный и каплею сценического вкуса, требовал от своих актеров напыщенности и ходульности, которые восхищали чудака-театромана. Кроме Козлова я встречал у Бешметова главного оперного певца, портного и башмачника Кравченко, отличавшегося сипловатым и гнусливым голосом и игрою, вполне достойною сапожника, а не артиста. Но граф Сергей Михайлович восхищался этим родом игры, и этими жестами невозможными, и этою походкою карикатурно-торжественною. Всего же чаще я заставал у Анатоля Ипполитовича драматического героя и первого любовника везде и во всем, т. е. и в операх, и в драмах, и в комедиях, и в водевилях, долгоносого, с крохотными усиками и с огромным, в виде звериной пасти ртом, украшенным длинными зубами, – парикмахера Миняева, зазубрившего роли вполне безукоризненно. Но этим и заключались все его сценические достоинства. Этот Миняев был уморителен на сцене своими жестами, из которых прикладывание к груди скомканного носового платка был особенно рельефен и вполне у него стереотипен, вследствие именно того, что граф – директор [и] режиссер труппы строго-настрого приказал ему раз навсегда, еще в начале театральной деятельности Миняева, лет за десять почти пред тем, как я его начал видеть на подмостках орловской сцены, выражать всегда чувство не иначе как этим жестом, и непременно при содействии носового платка. Это приказание помещика-драматурга слилось в памяти Миняева с какою-то совершенною тогда над ним экзекуциею, по-видимому, столь красноречивою и впечатлительною, что с тех пор, несмотря на десятилетнюю давность, он постоянно помнил необходимость употребления носового платка, скатанного в комок, при выражении на сцене чувств любви нежной, ревности свирепой, восторга торжественного, гнева раздраженного, все равно что бы там ни было им выражаемо, а левая рука с платком должна была стучать в грудь, правая же или махать по воздуху, или сжиматься и разжиматься, или ухватываться как бы судорожно за тупей весьма хохлатый, тщательно завитой одним из его же парикмахерских учеников, ламповщиком Мишуткой, игравшим чертенят в балетах и плясавшим краковяк в дивертисментах, или второю флейтою оркестра поваренком Митькой, отличавшимися также и в парикмахерском искусстве, которое доставляло им доступ в сокровенный чертог, обитаемый младыми жрицами Талии, Терпсихоры и Мельпомены.