Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Отнекиваться было уже совершенно неприлично; я надел фрак, взял шляпу, набросил на плечи шинель и поехал в графской карете вместе с его сиятельством. Он дорогой ни полслова не говорил мне о мистификации с адресом и только стращал тем, что заарестует на обед. Однако я от этой чести отклонился, доказав ему невозможность принять его лестное приглашение, так как я «обязан» по воскресеньям бывать у Дмитрия Гавриловича Бибикова, моего тогдашнего начальника по Департаменту внешней торговли. Дома граф угостил меня отменно хорошим шоколатом с бисквитами, после чего не мог утерпеть, чтобы не прочесть мне некоторых из своих стихов, только что тогда им произведенных. Пред тем как нам распрощаться, добрый старичок взял с меня слово, что я буду у него скоро, и при этом он снабдил меня печатною тетрадью в большую четвертку с новыми своими стихотворениями. На заглавном листе этого in quarto[410], очень красиво и даже роскошно напечатанного, старик-стихокропатель написал при мне же несколько стихов с посвящением мне, «юному критику газеты французской „Furet“ от удивляющегося его таланту и верности суждения старика поэта, до гроба поклонника муз и граций». Таково было содержание этих шести стихов, в которых вместе с именами Аполлона и почти всех жителей Парнаса красовались имена и фамилии как его сиятельства, так [и] вашего покорнейшего слуги. При выходе на улицу со стихотворением, завернутым в трубку, я вспомнил, что в этот вечер предстоял мне, после обеда у моего директора департамента. маленький балик на Васильевском острову, у моих добрых и многоуважаемых тогдашних знакомых Башуцких[411]. Вследствие этого воспоминания о балике я распорядился приобрести себе палевые[412] перчатки самые свежие. Фурнировался[413] я всеми туалетными вещами в отменно хорошем тогдашнем магазинчике Дюливье, в доме Рогова на Невском проспекте, хозяин и хозяйка которого отличались замечательною образованностию, обширною начитанностию и коммерческою любезностью самого лучшего тона. Естественно, что маленький магазин г-на и г-жи Дюливье был всегда битком набит. Взяв на чистые деньги перчатки, я оставил в магазине сверток с печатными стихами и рукописным посвящением, сказав, что ежели завтра я не зайду мимоходом за этою тетрадью, то хозяева вправе делать с нею все, что им заблагорассудится. Едва прошло пять дней после этого, как я получил от графа Дмитрия Ивановича цидулочку с приглашением меня завтра вечером на чашку чая. Забыв о существовании тетради со стихотворениями и посвящением, я отправился в Сергиевскую, где был принят с распростертыми объятиями и угощен несколькими стаканами хорошего чая со сливками и с отличными, по-видимому домашними, печеньями. Сидели в гостиной, голубой с серебряными звездочками и освещенной многими канделябрами с восковыми свечами, так как тогда о каллетовских стеариновых свечах[414] только что еще начинали слегка поговаривать и употребляли их в виде опыта. Граф, как водится, читал свои стихи и заставлял читать их своего чиновника-наемника. Графиня Хвостова, урожденная княжна Горчакова, тетка нынешнего нашего государственного канцлера[415], в напудренных буклях старушка, окруженная тремя или четырьмя старообразными и весьма невзрачными компаньонками, одетыми, однако, очень модно и вычурно, да еще пятью или шестью болонками и мопсами, с ошейниками и побрякушками, присутствовала тут же, делая вид, что слушает стихи своего мужа, лаская собак или играя в дурачки с которою-нибудь из своих дам. Графиня Хвостова во всем Петербурге славилась своим французским языком, который она так умела удивительно уродовать. Рассказывая, что когда ее брат, князь Андрей Иванович Горчаков, был пожалован кавалером ордена Св. Александра Невского за какой-то военный совершенный им подвиг[416], она сказала: «Mon frère a reçu la cavalerie à travers l’épaule (кавалерскую ленту чрез плечо) pour avoir eté blessé au caviar gauche» (левую икру)[417]. А когда ее спрашивали о гувернере ее сына, кто это? она отвечала: «C’est le monsieur, qui marche derrière mon fils (ходит за моим сыном) et lui montre la langue française» (преподает ему правила французского языка)[418]. Опасаясь расхохотаться, когда ее сиятельство пустится говорить по-французски, я прикинулся не умеющим говорить по-французски и просил, чтобы со мною говорено было по-русски. Графиня, однако, зная, что я пишу статейки во французской газете, выразила по этому случаю свое удивление и сказала по поводу этого обстоятельства одной из своих невзрачных компаньонок что-то на своем французском диалекте невыяснимо абсурдное, заставившее меня прикусить язык, чтобы не фыркнуть. Граф стал говорить мне очень любезно о тех стихах, какие он мне подарил со своим посвящением. Платя дань учтивости и вежливости, я отвечал, что тетрадь эта занимает первое место в моей библиотечке, а посвящение, начертанное его рукою, приводит в восхищение мою мать, показывающую всем и каждому этот лестный документ. Но, однако, я жестоко был наказан за мою бесстыдную ложь, потому что старик граф Дмитрий Иванович хотя был, конечно, самодур со своим несчастным стихоплетством, но все-таки был при том светский и порядочный человек чистого екатерининского типа, почему с любезною усмешкой сказал мне: «Видно, чудеса Калиостро возобновляются. Вы говорите, что тетрадь эта у вас на квартире, а между тем она вот у меня здесь». И он подал мне эту злополучную тетрадь, вынув ее из ящика преддиванного стола. Я покраснел как маков цвет. Дело объяснилось тем, что графиня купила какую-то материю в магазине Дюливье, и товар этот завернули в расшитую хозяевами магазина оставленную мною на их распоряжение тетрадь, состоявшую из одного печатного листа в 8 страниц, т. е. в четвертку. Граф велел разгладить этот лист при содействии переплетчика; но не отдал мне его обратно, говоря, что он отдаст мне этот экземпляр тогда, когда я в наказание подарю его не одним, а многими моими посещениями.