Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Из всего того, что я тут слышал, заметно было, что поэзия поэзией, а малороссийские имения в 2000 душ этого юного поклонника муз имели в глазах всех этих сладких восторженников к его личности не последнее значение[432]. Раздалось постукивание шпор и бряцанье сабли, всегдашние в ту пору предвестники появления армейского кавалериста, говорю «армейского», потому что истые гвардейцы, в те времена комильфотные в высшей степени, умели как-то носить и саблю, и шпоры так, что ни те, ни другие не издавали звуков. Явился малорослый, светловолосый барон Егор Федорович Розен, с желтоватыми усиками, в своей адъютантской форме, с расстегнутым вопреки формы воротником; он шел довольно скоро, маша по полу длинным белым султаном своей треугольной шляпы, а правою рукою поправлял на груди перепутавшиеся серебряные аксельбанты. И его приняли любезно, но все-таки далеко не так любезно, как Подолинского. Раскланявшись со всеми довольно угловато, он дружески обнял меня и начал своим крикливо-пискливым дискантиком рассказывать, обращаясь ко всем, о том, что он сегодня в книжном магазине Слёнина[433] встретил Соболевского, друга Александра Сергеевича Пушкина, который ему сказал, что Пушкин начинает по высочайшему повелению приступать к собранию сведений о Петре Великом и что в городе уже заболтались о том, что будто он получит звание историографа[434]. Это всех заинтересовало. Но достойно было особенного внимания то, что поэты, как Шихматов, Панаев и Лобанов, говорившие с натяжным восторгом о стихотворстве, в сущности же все-таки чиновники в душе, стали тотчас при этом слухе поговаривать о том, что, вероятно, это дело устроено по ходатайству и рекомендации Василия Андреевича Жуковского, знающего хорошо финансовые бедствия Пушкина, которому будет положен, конечно, знатный оклад. Из всех этих господ один только оказался чистосердечным другом поэзии, именно старичок-стихоплет граф Хвостов, который сказал:

– Ежели Пушкин поведется по чиновничьей стезе и будет работать по заказу, хотя бы даже по высочайшему, скажи тогда, наш Александр Сергеевич, прости поэзии.

Ширинский и Панаев восстали против этого мнения графа Хвостова и говорили графу, что они также служат и царю, и музам; да и сам он, граф Дмитрий Иванович, ведь сенаторствует, а кто же больше его сиятельства приносит даров и жертв поэзии? Граф улыбался и приговаривал: «Да то мы, а то ведь Пушкин!..»

Благородный, кроткий и незлобивый старец так радушно отзывался о Пушкине, хотя, конечно, знал ту едкую и грязную эпиграмму, какую Пушкин как-то раз после завтрака устрицами с шампанским у Елисеева с Виельгорским и Соболевским карандашом написал на каком-то попавшемся ему конверте[435].

IV