Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Что совы и монстры допущены в журналы, за то историограф и вообще история, как лицо и вещь посторонние и никакого участия в том не имевшие, отвечать не обязаны. Это правда, что сова, эмблема мудрости, приписана г. Арцыбашеву неправильно; но я не верю, чтобы тень историографа, помавая г. Строеву, одобряет, что он призывает критики на бессмертное его творение; ибо сам он (Предисловие) говорит, что, посвятив 12 лет лучшего времени своей жизни на сочинение девяти томов, может по слабости желать хвалы и бояться охуждения… Поверит ли потомство, что в XIX столетии, в несправедливейшей критике на бессмертное творение историографа, ссылались на бессменное будто бы помавание его тени? Поверит ли, что тогда же было столь великое ожесточение против одного из просвещеннейших, добродетельнейших и паче правдивейших россиян?

На днях автор этой статьи имел случай достать прекуриозное фактическое доказательство мелочности покойного, добрейшего, впрочем, С. В. Руссова. Доказательство это состоит в 500 экземплярах превосходно гравированного на стали, в виде медальона, портрета его в профиль с непременным Владимирским крестом в петлице. Внизу подпись по-латыни: «Russow. Step. Was. Consil. Aul. St. Walod. Eques. etc.[564]». Душеприказчик покойного Руссова раздавал этот портрет всем желающим иметь эту редкость 1822 года[565].

Воейков, принимавший охотно всякую чепуху, лишь бы направленную против Полевого, Булгарина или Сенковского, с особенным жаром и видимым удовольствием завладел листом бумаги, исписанным стариковским почерком Руссова, объявляя, что он в следующем нумере напечатает эту «прелесть», как он выразился.

– А вот, Александр Федорович, – стал говорить enfant terrible, Якубович, – сегодня заходил это я к Александру Филипповичу Смирдину и видел там, между прочими новыми, из Москвы полученными книгами, «Стихотворения М. А. Дмитриева». В числе этих стихотворений одно особенно мне показалось, именно «Люциферов праздник». Там есть один стишок, обнаруживающий презрение публики к Полевому, имя которого тут скаламбурировано очень удачно.

– Да то-то видели, да читали, – заворчал Воейков, надувшись, – а нет того, чтобы списать. Вот списали бы, да мне и принесли бы, так ладнее было; а то теперь надо мне завтра посылать за книжкой к другу моему Ивану Тимофеевичу Лисенкову, который, многие ему годы благополучно здравствовать, спасибо ему, не отставляет снабжать меня всеми новыми книгами[566].

– Не беспокойтесь, Александр Федорович, – отозвался Аладьин, подавая Воейкову тщательно сложенный листок. – Я сегодня собственноручно списал это стихотворение, бывши в магазине Ивана Васильевича Слёнина.

– Вот благодетель, истинный благодетель, Егор Васильевич, – рычал Воейков. – Глубоко вам признателен. А между тем прочтем-ка это стихотворение Михаила Александровича Дмитриева, племянника нашего бессмертного поэта, друга Карамзина и бывшего министра юстиции.

И Воейков громко прочитал:

Иду я лесом – с лесом равен,
Травою – равен я с травой;
И, как лесной, в глуши я славен,
Хотя презрен как полевой!
За сильным – хохот я пускаю;
Кто слаб – того защекочу;
С кем слажу – просто изломаю;
Не слажу – мимо прокачу[567]

.

– Это, однако, – заметил Карлгоф, – напоминает стишок из одного водевиля Писарева с таким же каламбуром[568]. Только там больше вежливости и ничего не говорится о каком-то «презрении», какого всего менее Николай Алексеевич Полевой заслужил от русской публики, доказывающей ему свое расположение тем, что подписка на его журнал доходит до значительных размеров.

– Ну вы, Вильгельм Иваныч, – возражал Воейков с некоторою злобой в голосе, – всегда за вашего любезного Полевого. Подождите, еще насолит он вам, подождите!