Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Михаил Алексеевич Яковлев. Это был строгий и страшный для театрального мира критик-рецензент «Северной пчелы»[558]. Он писал очень ловко и верно, хотя, служа в Министерстве иностранных дел, иногда должен был смягчать правоту своих приговоров артистам и в особенности артисткам, имевшим своих покровителей между аристократами. Яковлев получил образование в Петропавловской немецкой школе и был сын русского купца, торговавшего под Думой серебряными изделиями, почему некоторые журнальные наездники, находившие возможными все средства для своих отпарирований, позволяли себе пошлые шуточки насчет происхождения автора статей с подписью М. Я. – Яковлева выводили на сцену неоднократно. Я помню какой-то водевиль, где он являлся под именем Мишутки Яшуткина и был вылитый оригинал. Не помню только, кто его представлял тогда, кажется, Марковецкий или Рязанцев[559]. Та же корпуленция, более чем плотная, то же огненно-кирпиче-красное лицо, с очками в черепаховой оправе, тот же черный сюртук, черный жилет по горло и с беленькими форменными пуговичками и то же отсутствие всякого наружного признака белья, чем отличался костюм почтенного Михаила Алексеевича. Он был давнишним сотрудником «Северной пчелы», платившей ему только креслами в театрах за его статьи. Воейков окружал его учтивым вниманием и был с ним на самой лучшей ноге, что не мешало Воейкову при нем ругать Булгарина, а Яковлеву хохотать при этих выходках, точно доходивших до смешного.

Лукьян Андреевич[560]Якубович, веселый, разбитной малый, круглолицый, румяный, кудрявый, отставной какой-то офицер, печатавший немало статеек в стихах и в прозе, из которых некоторые были недурны. Он, говорили, был каким-то дальним родственником того Якубовича, который находился в числе декабристов и проявил столько диких поступков на Дворцовой площади в злосчастный день 14 декабря 1825 года. Впрочем, в Якубовиче, печатавшем в журнальчиках Воейкова, Бестужева, Олина и других свои статейки, по-видимому, не было ничего общего с тем, о котором, по аналогии их фамилий, мы вспомнили. Это было нечто вроде взрослого enfant terrible[561], наивный, беззаботный, всегда имевший в запасе своей памяти разного рода новости журнального дела. Он, кажется, посвящал большую часть своего дня на собирание известий по книжным лавкам, кондитерским, трактирам и типографиям, почему новости эти нередко переходили в оттенок сплетни; а сплетня, как я уже сказал прежде, царила в воейковской гостиной, где надобно было соблюдать изрядную осторожность, чтобы не сделаться ее жертвой или игралищем.

Степан Васильевич Руссов. Сильный преследователь Полевого и Арцыбашева за то, что они не преклонялись пред Карамзиным и находили недостатки в его «Истории государства Российского». Приземистый, седой старик этот, говоривший с пеной у рта о тех вольностях, какие правительство дозволяет такому бессовестному нахалу, как он называл талантливого издателя «Телеграфа», каков Николка Полевой, был где-то когда-то учителем истории[562], которую знал-таки довольно исправно. В тридцатых годах вся специальность жизни его состояла в том, что он печатал брошюры и целые книжки в защиту святой для него тени бессмертного историографа Карамзина[563]. Это занятие обратилось как бы в мономаническое какое-то его действие. Он в одно время привлекал к себе уважение за ту твердость воли, какую он проявлял в постоянном преследовании порицателей Карамзина; а с другой стороны, он невольно возбуждал смех. Вот и в этот раз Руссов, как всегда, явился к Воейкову со статьей. Статья эта была слишком куриозна, почему, когда она была напечатана в «Литературных прибавлениях», я вырезал ее и поместил в мой особый альбом, благодаря которому теперь, 40 лет спустя, я здесь многое могу передать с тою же точностью, как бы все это мною видимо и слышано сегодня. Благоволите прочесть эту статью, которая лучше всех брошюр и томиков, изданных Руссовым, ознакомит вас с этим чудаком: