Воспоминания петербургского старожила. Том 2

После нескольких с моей стороны слов сомнения и затруднения я исполнил желание моего приятеля Дмитрия Николаевича. Пройдя с ним по ярко освещенному будуару-кабинету, по столько же освещенным большой, роскошно меблированной гостиной и обширной зале в пять окон с эраровским роялем[444] в одном углу, мы вошли в светлый узкий коридор, из которого очутились в весьма красивой и большой столовой, четырьмя своими окнами обращенной на двор. Комната эта была освещена люстрами у стен и громадным канделябром на накрытом и роскошно убранном обеденном круглом столе с шестью кувертами. В стороне между двух окон был другой четырехугольный стол, покрытый скатертью замечательной белизны и назначенный для закуски, которою занимались в это время, кроме известного мне так называемого хозяина дома, добрейшего Николая Николаевича Кологривова, еще двое мужчин: один сильный высокорослый брюнет в черном парике с темно-желтым лицом и с огромными черными бровями, дававшими ему какой-то свирепый вид, другой помоложе его господин также в парике, но не черном, а каштановом, очень тщательно завитом и одетый более или менее щеголевато и даже шикарно. Этот другой был знакомый мне по дому шталмейстера П. Н. Беклемишева тульский помещик Николай Гаврилович Т – в, которому в ту пору было-таки лет за сорок. Он был с Кологривовым на ты, как бывший его товарищ по лейб-гвардии Кирасирскому полку. Николай Гаврилович имел довольно приятное приветливое рябоватое лицо с узкими русыми бакенбардами и с сине-серыми глазами, речь же и вообще все его манеры отличались какою-то жеманностью и изысканностью, что не мешало ему быть добрейшим и благороднейшим, даже очень образованным человеком, каким был и свирепого вида брюнет в уродливом парике, Иван Ермолаевич Великопольский, жевавший в это время своими беззубыми челюстями какой-то пармезанный канапе. Струков, играя кистями своего изящного шелкового халата, познакомил меня с ним, причем оказалось, что как мне его, так [и] ему моя фамилия была знакома из печати, а когда мне пожимал руку Т – в, то последний сказал: «Мы с вами знакомы не с сегодня по дому Петра Никифоровича», с чем я не мог не согласиться и, по усердному приглашению Николая Николаевича, принял с этими гостями довольно усердное участие в закуске, которою нас радушно угощал Николай Николаевич, от времени до времени поглядывавший на дверь коридора, куда удалился Струков, вдруг, однако, появившийся оттуда с хозяйкою дома, доброю, кроткою, любезною, обходительною Лизаветою Васильевною Кологривовой, известною в нашей литературе сороковых годов под псевдонимом Фан-Дима. В свое время она, как известно, имела успех и принесла весьма хороший дар нашей изящной словесности мастерскою передачею на русский язык дивного творения Данте.

В 1845 году Лизавета Васильевна была женщина лет за тридцать, очень светло-русая, более чем дородная, нечто вроде откормленной русской кормилицы, затянутой в корсет и одетой в модное шелковое платье со шнипом[445] и воланами, в блондовой косынке на роскошной груди и с головою, убранною в пышных локонах, над завивкою которых, по-видимому, немало потрудилась ученая горничная. Лицо довольно белое, хотя несколько угреватое, у Лизаветы Васильевны как-то лоснилось и беспрестанно потело, потому она то и дело что употребляла в дело свой раздушенный батистовый платок. Маленькие сероватые глаза со светлыми бровями и почти без ресниц щурились. Довольно большой рот складывался в добрую улыбку, на полных щеках играли ямочки, а круглый картофельный, почти всегда красноватый, как бы от насморка, носик был несколько вздернут. Вообще очаровательного в личности, прикрывавшейся псевдонимом Фан-Дима, ничего не было; но походка и вообще ансамбль всех манер были в ней безукоризненны, кроме манеры говорить маленько нараспев и с некоторою провинциальной аффектацией, правду сказать, действовавшей не очень-то приятно на людей впечатлительных и нервозных, тем более что манера эта в ней была напускная, а не природою ей данная, потому что в интимности Лизавета Васильевна была далеко не та изысканная дама провинциального закала с пошибом на chez nous à Paris[446], какою, к сожалению, она считала почему-то непременно должным являться в обществе и у себя, даже при мало ей знакомых гостях. Струков тотчас легко и ловко меня познакомил с Лизаветой Васильевной и впоследствии говорил мне, что никогда еще ему не случалось видеть, чтобы она так скоро освоилась с новым человеком, как то случилось, уж право не знаю почему, со мною, так как почти со всеми она в первое время была всегда несколько дика и не то чтобы застенчива, но до крайности жеманна и изысканна. «Впрочем, – прибавил он тогда, – Лизавета Васильевна так же еще легко, как с вами, сошлась с Осипом Ивановичем Сенковским за три или четыре года пред сим, когда мы с ним были соседями на Васильевском острову».