Воспоминания петербургского старожила. Том 2

Г-н Краевский в эту пору редижировал[456], как он сам в объявлениях говорил о себе, «Отечественные записки», где библиографиею заведовал бессмертный наш критик В. Г. Белинский; тот же г. Краевский давал ход «Литературной газете», перешедшей из неумелых рук О. М. Сомова к Плюшару[457], затеявшему издание ее с великолепными иллюстрациями и при содействии многих современных литераторов, в числе которых блистал под псевдонимом Доктора Пуфа князь В. Ф. Одоевский, дававший тут истинно превосходные кулинарные статьи, мастерски воспроизводя по-русски Карема. Замечательна была поистине необычайная энциклопедичность милейшего покойного князя – протея, являвшегося и поэтом, и романистом, и ученым, и критиком, и оценщиком произведений живописи и ваяния, и агрономом, по званию члена Ученого комитета сельского хозяйства, и музыкантом-исполнителем, и музыкальным критиком, и педагогом, и журналистом, и фельетонистом, и, наконец, поваром и метрдотелем[458]. Надо сказать правду, что эти две должности в литературе, хотя и под псевдонимом Доктора Пуфа, князь выполнял едва ли не лучше всего остального, совершенного им под собственным его сиятельным именем. В эту пору я, занимаясь «Экономом» Булгарина и Песоцкого, имел, как я уже сказал в статье моей «Пинетиевская штука кредитора» («Биржевые ведомости» в сентябре 1872 г.)[459], частые сношения с придворным метрдотелем Эдмоном Эмбером[460], понимавшим настолько русскую грамоту, что чтение статей Доктора Пуфа занимало его немало, и он иногда мне говаривал: «Si tous vos prince russes, et vous en avez beaucoup, étaient d’aussi bons cuisiniers que celui-là, nous autres officiers de bouche français, devrions décamper de votre pays hospitalier. Il a manqué sa vocation ce monsieur»[461].

Обед наш сам по себе был не слишком продолжителен; но то, что называется entre la poire et le fromage, т. е. обеденный десерт, кофе, поданный за столом в крохотных севрских чашечках, великолепный честер и изящный рокфор, при бутылке тончайшего иоганнисберга и другой, засмоленной, вмещавшей в себе густоватую влагу очаровательного токая[462], затянулось до того, что било восемь часов, когда мы встали. Дмитрий Николаевич Струков, поцеловав руку хозяйки, сказал, что в его кабинете давно уже ожидает гостей ломберный стол, что же касается до своего сослуживца и нового приятеля Вл[адимира] П[етро]вича, то он об нем, как профане в висте, да и вообще в картах, нимало не заботится, заметив, что в течение этих двух обеденных часов он вполне наслаждался беседою с другим его приятелем Фан-Димом, которому теперь по этой части и книги в руки.

– Именно книги в руки, – заметила, смеясь и несколько кобенясь и ломаясь с закатыванием глаз, добрая и милая, но, по-моему, далеко не очаровательная Лизавета Васильевна. – Мы с Вл[адимиром] П[етрови]чем пройдем в мой кабинет, где я ему покажу моих друзей и моих врагов, т. е. мою избранную библиотеку: это мои друзья, равно как также мои друзья собрание тех ласково-любезных статей, какие напечатаны в «Библиотеке для чтения» и в некоторых других изданиях о моих литературных трудах. Враги же мои – это критики «Отечественных записок», «Литературной газеты» и забавные московские гелертеры[463].

В ярко освещенном несколькими карселевскими лампами кабинете-будуаре русской женщины-писательницы – дилетантки отечественной литературы, при сладостной теплоте, разливавшейся из прелестного камина, который и сегодня был бы не последним у какого-нибудь, например, Сан-Гали, я очутился на эластической оттоманке подле любезной хозяйки, пред столом, на который она разложила, вынув из особенного шкапчика розового дерева, несколько нумеров русских журналов и несколько листов тогдашних газет (из них, однако, ни одна форматом своим не равнялась даже с форматом сегодняшних «Новостей» или «Сына Отечества»[464]).

– Ежели вы, Вл[адимир] П[етро]вич, не читали всех критик, и любезных, и нелюбезных, на мои литературные труды, – сказала Лизавета Васильевна, – то потрудитесь ознакомиться со всем тем, что говорили в 1842 и 1843 годах мои други и недруги по этому предмету, и тогда vous serez passablement édifié[465] (ах, чтобы не услышал Дмитрий Николаевич французскую фразу мою!). Это вас займет, а я между тем успею до чая кончить мою парижскую корреспонденцию, какую я постоянно веду с некоторыми из моих заграничных друзей. Пожалуйста, не стесняйтесь, продолжайте курить вашу панетеллас[466], зажженную вами в конце обеда. Осип Иванович Сенковский, к которому, как я постоянно говорю это Аделе, его доброй жене, я чувствую что-то вроде необъяснимого влечения, приучил меня к сигарному запаху, хотя прежде, до знакомства моего с этим колоссом по уму из всего человечества, я не терпела этого едкого дыма и от него чуть не падала в обморок.