Воспоминания петербургского старожила. Том 2

– Вы знаете, – говорила она мне, – что Дмитрий Николаевич очень взыскателен и строг на службе как к самому себе, так [и] к другим, почему департаментские чиновники его не очень-то любят, и вот, я знаю это наверное (говоря это так утвердительно, она, конечно, стояла спиною к правде), что один какой-то помощник столоначальника из отделения Дмитрия Николаевича, досадуя на него за какой-то строгий выговор, однажды ему сделанный, вздумал, глупенький мальчик, написать этот вздор в журнал господина «Краевжского», как его называет Николай Иванович Греч за то, что господин Краевский вздумал нынче печатать «петербуржский», «оренбуржский» и пр. и пр., вводя букву ж везде без всякого толка. Ces critiques-là sont pitoyables! (Эти критики жалки.)

Точно так же почти в этом же роде и, кроме того, страшным невежеством их авторов Лизавета Васильевна объясняла статьи «Отечественных записок», «Москвитянина», «Литературной газеты» и некоторых других русских журналов, нелюбезно отзывавшихся о ее романах, между прочим, разбраненных наповал в № 2 «Отечественных записок» 1842 года[475].

Критика «Отечественных записок» была отчасти верна, отчасти пристрастна, потому что маленькие романы г-жи Кологривовой далеко были не лишены некоторых достоинств и вместе с тем отличались теми же самыми недостатками, какими отличались в то время чуть ли не все беллетристические сочинения, печатаемые в журналах. Из числа главных их недостатков была неестественность, отсутствие всякой реальности, которою так богатыми оказались удивившие всю Россию лишь дивные произведения бессмертного Гоголя. Достойно внимания, что в одной из тех же книг «Отечественных записок» того времени, в которых так разбранены были сочинения г-жи Кологривовой, напечатана была длинная повесть какой-то г-жи Закревской, «Ярмарка»[476], наполненная точь-в-точь теми же недостатками, за которые так строго наказываем был Фан-Дим в этом же самом журнале г-на Краевского. Это доказывает только справедливость, веками подтвержденную, евангельской истины, что в глазу ближнего мы соринку видим ясно, а в своем собственном и сучка древесного не замечаем. Другое дело похвалы Фан-Диму, расточенные в страшном изобилии Брамбеусом: они оправдываются вполне тою уродливою неестественностью, какою отличаются все собственные его повести, место действия которых будто происходит в действительно общественном быту и при участии каких-то невозможных, никогда нигде не существовавших светских людей, похожих на все, но только не на живых людей какого бы то ни было времени. Ни в одной из повестей покойного барона такое изуродование правды не дошло до такой степени, как в его повести, напечатанной в 1843 году под названием «Идеальная красавица»[477]. Пробежав эту повесть в кабинете г-жи Кологривовой среди чтения похвальных и порицательных статей об ее произведениях, я потом, когда она пришла ко мне, не мог не передать ей откровенно всех этих ощущений, доставленных мне чтением всего того, что отчасти указано было мне ее закладками страниц, отчасти что попалось в эту пору мне на глаза. Добрейшая Лизавета Васильевна, знакомая с литературами французскою, итальянскою, немецкою и английскою по подлинникам, а не в переводах, казалось бы, должна была, особенно вникая в английских романистов, и тогда уже вступавших на почву чистой реальности, убедиться в несостоятельности, ходульности и натяжке, но, к сожалению, зараженная духом традиции, ею унаследованной с воспитанием и постоянно развиваемой обожательством всего, что исходило из[-под] пера ее любимого Сенковского, встретила мои замечания восклицанием:

– Неужели вы, мой новый приятель, хотите находить прелести в гоголевской грязи и признавать за реальный аромат ту вонь, какая исходит из всего того, что пишет этот даровитый, правда, но никогда не мывшийся хохлик? Впрочем, вы настолько молоды (мне тогда было 33 года от роду, но она не справлялась, конечно, с моею метрикою и, по наружной моложавости, считала почти за юношу), что все модное вас увлекает, а теперь гоголевщина «au goût du jour, quoique ce goût soit à cent mille du goût du beau» (во вкусе времени, хотя вкус этот в ста тысячах милях от чистого вкуса к прекрасному).

– Штраф, штраф за французские фразы! – раздался голос Струкова из другой смежной комнаты, откуда игравшие в карты выходили в это время чрез тот проход, который за несколько часов нечаянно открылся, к немалому тогда смущению Дмитрия Николаевича, но, однако, теперь оставался не закрытым тою громадною псише[478], какая его маскировала из будуара-кабинета дамы-литератора.

– Да, да, штраф, – смеялась, кокетничая, эта дама-литератор, – и штраф этот должен состоять из того, что я прочту две страницы из Гоголя в усладу моему новому приятелю, поклоннику реальности в литературе.