Воспоминания петербургского старожила. Том 2

– Это, – заметил свиреповидный, но, как я уже сказал, добрый и честный Великопольский, – подражание тем штрафам, какие назначаемы были императрицею Екатериною II на провинившихся чем-нибудь гостей Эрмитажа[479]. Штрафы те состояли в обязанности прочесть несколько стихов знаменитого Василья Кирилловича Тредьяковского; но, по моему мнению, наш Николай Васильевич Гоголь, воля ваша, может скорее быть читаем в виде награды, а не наказания.

– Браво! – воскликнула Лизавета Васильевна, – браво! Вот еще партнер для литературных вкусов Вл[адими]ра П[етрови]ча!

– О вкусах и цветах не спорят, – внушительно заметил Струков. – А вот у меня теперь сильный вкус к чаю по-английски, какой нам приготовлен по распоряжению нашей хлебосольной хозяйки в столовой: Филипп с салфеткой в руке, я вижу, показался на пороге гостиной.

Сказав это, Струков подал согнутую правую руку Лизавете Васильевне и, сопутствуемый всеми нами, направился знакомым уже мне путем к столовой, разговаривая о чем-то вполголоса со своею дамою, причем до слуха моего дошло какое-то его объяснение о том, что надо оставлять каждого при своем убеждении, не пускаясь ни в какие споры в надежде навязать кому-нибудь свое мнение. Наставление это почтенного биографа Данта, так строго окритикованного Белинским, диаметрально противуречило собственным его действиям, потому что Дмитрий Николаевич был спорщик из спорщиков и в споре редко умел подчиняться приличиям общежития и светскости.

За чаем à l’anglaise[480], подаваемым и расставляемым ловким пятнадцатилетним Филиппом, который был одет грумом и принимал чашки от менажерки[481]-немки, распоряжавшейся у большого посеребренного самовара, все уселись за круглый стол, атакуя пирамиду разнообразных пирожков и бутербродов и беседуя о различных предметах, из числа которых один обратил особенное внимание собеседников, а именно страсть некоторых лиц к автографам. Это подало повод Ивану Ермолаевичу Великопольскому рассказать, что он купил сегодня на толкучке в одной маленькой книжной лавчонке экземпляр старинного перевода некогда знаменитого романа «Абелар и Элоиза», изданного в 1816 году[482], на заглавном листке которого автографическая надпись собственною рукою Гавриила Романовича Державина гласит: «№ 1259 из моей библиотеки. Гавриил Державин. Мая 10 дня 1816 года», т. е. за два месяца до его кончины. Все заинтересовались этою редкостью, и Лизавета Васильевна настоятельно просила Ивана Ермолаевича занести когда-нибудь к ней эту находку, объявляя непременное намерение сделать une partie de plaisir[483] на толкучку в целой компании для отыскания там разных исторических редкостей у продавцов брак-а-брака[484].

– Я знаю людей, – сказал Н. Г. Т – в, – которые издерживали большие деньги за разного рода редкости. Это страсть, как всякая другая.

– Одна из наиболее странных, – заметил докторально Струков и заключил свой этот афоризм положительным мнением, что все эти люди – кандидаты желтого дома.

Нельзя сказать, что эта выходка отличалась деликатностью относительно И. Е. Великопольского, только что сейчас заявлявшего о своей покупке автографа; но он, к счастью, ничего не слыхал, занятый своим предприятием по льняному проекту, о котором он рассказывал чуть ли не в сотый раз г-ну Кологривову, слушавшему его одним ухом и вникавшему отчасти другим в то, что толковалось другими собеседниками за чайным столом.