Воспоминания петербургского старожила. Том 2

– Виктор Бурьянов, то есть псевдоним для детских книжек, взятый вашим покорнейшим слугою, – сказал я, правда не без некоторой маленькой, как теперь помню, досады, – когда-то согрешил, по заказу каких-то книгопродавцев, и неудачно подражал Беркену, и критик «Молвы» строго отнесся об этом его книжном изделии[500], а потом, когда тот же Бурьянов напечатал в том же роде детской литературы что-то получше, отозвался о новом его труде не только снисходительно, но даже и похвально[501]. Вот то-то и беда, Лизавета Васильевна, что у нас все основано в литературе на личных отношениях, которые, мне кажется, должны быть забыты, когда речь идет о том, чтобы отдавать справедливость дарованию даже нашего личного врага, ежели дарование это приносит пользу в нашей литературе, усиливая и обогащая ее.

– Усиливая в ней партии и обогащая ее парадоксами, – отрезал Струков, проглотив свое лекарство, им так тщательно изготовленное. – Но утро вечера мудренее, а теперь всем нам, и мне, полубольному, в особенности, пора, говоря языком древнего классицизма, в объятия Морфея.

После этого дня я сделался весьма частым гостем Лизаветы Васильевны Кологривовой, скрывавшейся в литературе под псевдонимом Фан-Дима, произведения которого, как уже читатель знает, были хвалимы «Библиотекою для чтения», «Северною пчелою», «Сыном Отечества»[502] (тогда редактированным очень вяло К. П. Масальским[503]) и, наконец, уморительным «Маяком», издаваемым г-м Бурачком, которого в ту пору принято было в журналистике называть Дурачком[504], да отчасти в «Пантеоне и Репертуаре» Кони и Песоцкого[505] и в «Иллюстрации» Н. В. Кукольника, этом безграмотнейшем журнале, удивлявшем всех отсутствием грамматики, логики, орфографии, синтаксиса и самых наипростейших редакционных сведений, известных чуть ли не всякому не только редактору, но даже типографскому метранпажу. С другой стороны, сильные тогда «Отечественные записки», украшенные и на высоту поднятые превосходными критическими статьями незабвенного Белинского, столь жестоко эксплуатированного г. Краевским[506][507], «Литературная газета», редижируемая под влиянием того же г-на Краевского, «Русский инвалид», а затем сухой и вялый, но из уважения к памяти его основателя Пушкина сильно распространенный «Современник»[508], издававшийся П. А. Плетневым, и, наконец, вся московская пресса déchiraient à belles dents[509], как выражалась Лизавета Васильевна, все издания, на которых красовалось имя Фан-Дима. Она в это время, когда я с нею познакомился, не издавала особых книг, заговевшись, кажется, «Адом» Данте, т. е. первою из пяти частей «Божественной комедии» великого итальянского поэта. Все ее мысли были посвящены идее будущего журнала «Женский вестник», в котором она почти за тридцать лет до сегодня, когда «женский вопрос» так шумно поднят, намеревалась поставить «русскую женщину» на тот пьедестал, какой американцы давно уже подмостили и эшафодировали[510] своей американской женщине.

Я уже сказал, что предприятие Кологривовой издавать «Женский вестник» не состоялось по семейным обстоятельствам, но в 1845 или 1846 годах оно было основанием и cheville ouvrière[511] всех бесед г-жи Кологривовой со мною и вообще с лицами, которых она намерена приблизить и приобщить к этому делу. Однажды, толкуя о будущем журнале и его реальности, фальшиво понимаемой г-жою Кологривовой, в какой фальши, впрочем, поддерживал ее мой и ее приятель Дмитрий Николаевич Струков, я принес к ней № 4 «Литературной газеты» барона Дельвига за 1831 г. со статьею Гоголя под названием «Женщина», эту одну из наислабейших его статей и не лишенную детскости и напыщенности, от которых впоследствии великий этот писатель так торжественно и так блистательно отрешился. Я прочел Лизавете Васильевне статью эту, составляющую апофеоз женщины, от доски до доски, сказав, что имя автора мне неизвестно. Она пришла в восторг и заявила мне, что ежели автор неизвестен публике, то известен редакции, почему надо непременно отыскать его, и ежели он в Петербурге, познакомиться с ним, сблизиться и пригласить для сотрудничества. Когда восхищение поулеглось несколько, я сказал Елизавете Васильевне имя Гоголя, и тогда она, пораженная, но не желая в этом сознаться, сказала:

– Вы, Вл[адимир] П[етро]вич, читаете ловко и, кажется, во время чтения импровизируете то, что находите полезным в данную минуту импровизировать, почему я хочу прочесть статью эту сама.