Воспоминания петербургского старожила. Том 2

– Но, – объяснил Великопольский, – можно бы это «ей муста» предложить и самому господину Булгарину, когда он до неистовства на столбцах своей «Пчелы» расхваливает и рекламирует все то, что ему выгодно хвалить, как, например, на днях он превознес до небес кислые щи и питный мед какого-то Заморина. Это было до того увлекательно расписано, что обратило на себя внимание государя императора, повелевшего подать образчики этих напитков к высочайшему столу. Но, к сожалению, оказались и щи, и мед преневкусною бурдою, и, говорят, его величество приказал генерал-губернатору сказать Булгарину, чтобы в своих рекомендациях произведений промышленности он был бы осторожнее и, руководясь своим собственным вкусом, не вводил бы публику в обман.

– Это, – сказал я, – похоже на правду, потому что Булгарин на днях приглашал Песоцкого и Ольхина, издателей редактируемого мною «Эконома», непременно напечатать в этом хозяйственном еженедельнике маленькую статью об изделиях Заморина. Я поостерегся и не пустил статьи, нам доставленной от Фаддея Венедиктовича, который вчера, зашедши к Ольхину, сказал, чтобы отнюдь статью эту не печатали, а возвратили бы ее ему.

– О! – воскликнула madame Кологривова. – Протей, сущий Протей деятельности этот Булгарин! Вот уж подлинно:

Figaro qua,
Figaro là,
Figaro giù,
Figaro su[522]

.

В это время явился Николай Николаевич Кологривов, поздоровавшийся с нами, гостями, и поцеловавший ручку жены с объявлением:

– А я, chère Lise[523], достал флакон самого настоящего самохотовского бальзама[524] от ревматизма. C’est quelque chose de merveilleux! (Это нечто изумительное!) И где же я нашел? C’est étonnant et mirobolent! (Это необычайно и удивительно!) В книжном магазине Ольхина, где, по совету Булгарина, теперь продается этот бальзам и где Булгарин хочет делать склад всех тех товаров, какие он в «Пчеле» расхваливает.

– Надо, – с жаром вступилась Лизавета Васильевна, – предупредить об этом Сенковского, чтобы он помешал привести проект этот в исполнение. Куда как приятно будет нам, издателям и авторам, видеть наши книги в магазине этого еврея Ольхина наряду с какими-нибудь кислыми щами Заморина, сигарами Миллера и брусничным вареньем Бабикова! Ah! quelle horreur! (О! ужас!)

– Другая новость та, chère Lise, – восклицал осмеленный Николай Николаевич, – это вафельница голландка фрау Гебгардт в своем национальном костюме с золотыми или золочеными побрякушками в рубль серебра на лбу, как у громовских ломовых лошадей. Но прекрасная и преаппетитная баба!..

– Без цинизма, без цинизма, пожалуйста, monsieur Кологривов, – заметила Лизавета Васильевна. – Вы знаете, я гоголевщины этой у себя не терплю. Какие же это вафли? Что это такое?

– А такие вафли, madame Кологривов, что вы от них будете в восхищении, когда отведаете, – отвечал Николай Николаевич. – В жизнь мою я никогда не ел ничего не только лучше, но ничего такого. Богом божусь! Она устроила свой домик на колесах в сквере Александринского театра. Давка там на Невском из-за этих вафель страшная! Фрау эта их при вас же и печет и подносит за двугривенный штуку прямо с огня[525]. Еще ходят смотреть на Мойке, у Почтамтского моста, в балагане «сирену», которая не что иное, как какая-то преуродливая кукла, плохо ампальированная[526] сеном и соломой. Ее афиша именует «дамой из Амстердама». Все хохочут и платят по гривеннику за вход. Впрочем, тут же показывают громадный остов кита, и этому киту кто-то из букетоманов воткнул преогромный букет. Булгарин мне повстречался у входа этого балагана и при мне сказал экспромт. Я записал. Вот он:

Один, пылая рвением,
Ценящий красоту,
Воткнул букет с почтением
В нос мертвому киту…[527]

– Забавно, не правда ли? В нос мертвому киту!..

– Действительно, Фаддей Венедиктович, – улыбнулся, играя снова челюстями, Великопольский, – записывается в стихокропатели.

– Именно в стихокропатели, именно, – подтверждал развязно и весело Николай Николаевич, – он, кроме этого экспромта, продиктовал мне еще восемь стихов своего изделия. И их я записал. Извольте прислушать, что говорит наш русский Жуи и Аддисон[528] своим порицателям:

От правды честной и упрямой
Не защититесь эпиграммой;
Нет, мне не повредите вы
И ваши грязно-желчны речи,
Пока моей вы головы
Не сдвинете на ваши плечи.
Теперь же бранный этот вздор
Мне торжество, а вам – укор![529]

– Нельзя сказать, – заметил Великопольский (который умел писать стихи далеко не такие аляповатые и которого однажды стихотворная просьба на высочайшее имя имела для него счастливый результат[530]), – чтобы этот набор незвучных рифм был хорош, и можно бы было посоветовать Булгарину не давать гласности этой шалости его крайне непоэтического пера.